Региональные и всероссийская организации ветеранов, руководители поисковых отрядов, историки неоднократно обращались к министру обороны и главе российского правительства с просьбой «на государственном уровне признать пропавших без вести погибшими при условии, что они не запятнали себя перед Отечеством». От имени Совета Общественной палаты РФ ее почетный секретарь Евгений Велихов в 2014 году писал президенту Владимиру Путину: «Действующее законодательство не позволяет воздать заслуженные почести пяти миллионам наших дедов и прадедов. Несправедливо, когда погибшие солдаты, выполнившие долг перед страной, юридически считаются людьми неопределенного статуса».
По Гражданскому кодексу РФ (статья 45), «военнослужащий, пропавший без вести в связи с военными действиями, может быть объявлен судом умершим не ранее чем по истечении двух лет со дня окончания военных действий». Но эта норма не действует в отношении пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны. В несудебном порядке погибшими их не признают.
— Если у пропавшего нет родственников, никто из близких не пришел в суд и не признал человека погибшим, он так и будет пропавшим без вести еще лет 30, 40, 150! — возмущается заведующий Музеем-мемориалом Великой Отечественной войны в Казани, член-корреспондент Академии военно-исторических наук Михаил Черепанов. — А кто туда пойдет? Я знаю пример, когда бывший прокурор района целый год бегал в суд, добиваясь, чтобы его отца признали погибшим. Судья гонял за справками: «Докажите, что гражданин не вернулся с фронта. Докажите, что не получал пенсию. Докажите, что на войне можно погибнуть и что угроза жизни связана с боевыми действиями». Автоматически ни одного пропавшего солдата или офицера погибшим в России не признали.
Черепанов вкратце рассказывает мне об опыте Германии. С 1951 по 1965 год она разделила, систематизировала списки участников войны.
— Там нет пропавших без вести, потому что это вопрос наследства, — объясняет Михаил Валерьевич. — В Германии проблема решена на уровне правительства. Советский Союз — единственное государство, не признавшее погибшими миллионы людей. Россия продолжает традицию… чтобы не платить людям, не тратиться на льготы.
Дети пропавших без вести ничего не имеют. 60—65 лет назад вдовам платили пособия на несовершеннолетних: в селах — по 12 рублей в месяц, в городах — по 30. По тем временам вроде бы нормально, но семьи погибших получали по 200 рублей. Женщины не жаловались. В военкоматах от них отмахивались: «Может, твой пропавший сейчас в Канаде с другой семьей. Ты уверена, что он погиб, а не предал своих? Ходишь тут, просишь». У нас и в 2016 году полковник, сидящий в Генштабе, отвечающий за «память», однозначно мне сказал: «Никогда вы не признаете пропавших погибшими, потому что это финансовый вопрос».
Солдатские вдовы уже умерли. Единственные, кто сейчас могут получать какие-то дополнительные деньги к пенсии, — дети погибших на войне со статусом пенсионера, инвалида детства. Где вы найдете инвалида детства, дожившего хотя бы до 78—80 лет?
На письма и просьбы общественности о признании пропавших без вести погибшими российские власти неизменно отвечают: «Предложение заслуживает поддержки, вопрос взят в проработку уполномоченными федеральными органами исполнительной власти». Однако «проработка» затянулась на годы…
 
«Признают — придется платить»
Воронежский пенсионер Виктор Марковец, сын погибшего на Великой Отечественной войне командира Красной армии, показывает свою переписку с различными ведомствами — пачки документов.
— Я с 1969 года искал могилу своего отца и его однополчан. Лейтенант Иван Иванович Марковец погиб при прорыве блокады Ленинграда 15 января 1943 года. Он участвовал в операции «Искра», — говорит сын героя. — В стрелковой бригаде, которой он командовал, в первые же дни пропали без вести 170 человек. У меня есть общие списки безвозвратных потерь, там, считай, 1409 человек. И если до 1942—1943 года списки по пропавшим без вести подавали армейскому руководству тысячами, то потом оно стало наказывать командиров подразделений за потери по этой строке. Считалось, что пропавшие без вести — потенциальные перебежчики, способные выдать врагу информацию о дислокации войск и подразделений. Потери старались преуменьшить, разбивали статистику на разные сроки.
У нас нет без вести пропавших, есть без вести погибшие. О чем я и писал в Минобороны, правительство, администрацию президента. Институт законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве РФ в 2014 году поставил под сомнение идею признавать пропавших без вести погибшими в упрощенном — несудебном — порядке. Министры ничего не решают. Наверное, причина в деньгах. Признают людей погибшими — придется платить еще живым наследникам. В стране действует Закон «О денежном довольствии военнослужащих и предоставлении им отдельных выплат» (ФЗ-306 от 7 ноября 2011 года), по нему в случае гибели военнослужащего каждому члену семьи выплачивается денежная компенсация. Могут начаться судебные процессы, надо будет выделять деньги пожилым потомкам фронтовиков.

По командирам и политработникам оставили.
В государстве тотального контроля, контроль за гражданами был налажен отлично и даже избыточно.
Партийные, комсомольские, жилищные, паспортные и др. организации имели подробные досье на граждан.
Не была исключением и армия, там даже более жесткий порядок был (ведь человек-то с ружьем!!!).

В военкомате заводились подробные призывные карты, где, наряду с подробными сведениями о самом призывнике и его родных, указывался номер команды (в которой он отправлялся на службу). Для каждой такой команды составлялся именной список всех призывников, там же указывался номер эшелона, которым отправлялась команда и воинская часть назначения!!!
На каждого!!! бойца и младшего командира были заведены УПК (учетно-послужные карточки), где фиксировался весь путь прохождения службы!!!
Военную судьбу каждого бойца можно было проследить от начала до конца!!!
И все это было похерено!!! Взамен остались куцые, как Б-г на душу положит заполненные, пофамильные списки.

Отлично понятно зачем это было сделано...
Официальные боевые потери, размера которых ныне придерживается МО РФ, - 8,7 млн чел.
По мнению независимых исследователей, основательно подкрепленному документами и расчетами,
это меньше реального значения на 10-12 миллионов человек!!!
Волосы дыбом на голове становятся!!!
Но это уже отдельная, большая и больная тема...

Подъехал второй танк. Леша соскочил с надкрылка и подошел к нам.
- Помочь?
Ну и видок у него! Лицо словно высекли из серого песчаника. Комки грязи
в уголках глаз. Мы тоже не чище. Марш - это не свадебное путешествие. Но не
в пыли дело. И не в усталости. Такая тоска на его лице - посмотрит птица и
умолкнет. Тяжело нам далась эта ночь. В бригаде только вдвоем мы остались из
нашего выпуска. А было восемнадцать свеже испеченных младших лейтенантов.
Затоскуешь. Следа не осталось у него от недавней радости. Три года Леша
ничего не знал о маме. После освобождения Одессы они нашли друг друга.
Никого, кроме Леши, у нее нет. Он ей денежный аттестат выслал. Как не
радоваться? Но сейчас у него такое лицо...
- Помочь, спрашиваю?
Уже не усталость, а изможденность. Какой из него помощник? Еле стоит.
Жидковат он для танкиста. В училище на занятиях по боевому восстановлению
машин, когда приходилось поднимать тяжести, я всегда старался подсобить ему.
И экипаж у него не то, что мои битюги. Завалиться бы им сейчас минут на
шестьсот. Действительно, это не свадебное путешествие.
- Что ты уставился на меня, как старшина на обворованную каптерку?
Помочь тебе, что ли?
- Нет, не надо, Леха. Ты лучше поезжай потихонечку. Может на малой
скорости сохранишь бандажи. Выберешься из леса - не торопись. Через полчаса
я тебя догоню.
Танк объехал нас, ломая подлесок, и, тихо шлепая траками, ушел в густую
духоту просеки.
Мы разделись почти догола и стали натягивать гусеницу. Вчетвером
раскачивали тяжелое бревно, как тараном, что есть силы ударяли им по ступице
ленивца, а механик-водитель в это время, лежа на спине внутри танка, кряхтя
от натуги, затягивал гайку ключом-трещоткой.
Мы проклинали немцев, комаров, войну и натягивали гусеницу. Мы
проклинали немцев, конструкторов танков, в мать и перемать и натягивали
вторую гусеницу. Потом увязали бревно. Всласть до крови расчесали комариные
укусы, выпили остатки воды из бачка. Надели гимнастерки и поехали догонять
Лешкину машину.
Лес оборвался внезапно. А с ним - и песок. Узкий утоптанный проселок
петлял между фольварками, между копнами убранной ржи. Механик нажал, и
тридцатьчетверка понеслась мимо запыленных посадок, мимо крестов с распятым
Иисусом, мимо игрушечных льняных полей, мимо картофельных огородов и чистых
лужаек, на которых спокойно паслись коровы. Живут люди! В Белоруссии такого
не увидишь. Там немцы уничтожили все подчистую.
Лешина машина стояла за поворотом. Трудно поверить, но мне показалось,
что тридцатьчетверка ссутулилась, втянула башню в плечи, словно подбитая. А
ведь до войны было еще далеко, километров пятнадцать, пожалуй.
Я сразу ощутил беду. И вспомнил Лешино лицо там, в лесу, на просеке.
А тут еще "виллис" отъехал - заметил я его, почти вплотную подойдя к
танку. Но мне было не до "виллиса".
Башнер привалился к кормовой броне и плакал навзрыд. Лешкин башнер,
весельчак и матерщинник. Даже наши десантники считали его сорви-головой.
Стреляющий еле выдавливал из себя слова:
- Умаялись мы. Вздремнули. А механик тихо плелся. Как вы приказали. А
за нами увязался генеральский "виллис". Кто его знал? Дорога узкая. Никак не
мог обогнать. А как объехал, остановил нас и давай драить. Кто, говорит,
разрешил вам дрыхнуть на марше? Почему, говорит, нет наблюдения? Целый час,
говорит, проманежили меня. А какой там час? Вы же сами знаете, только из
леса выехали. Лейтенант, значит, виноват, мол, всю ночь в бою, устали. А тот
говорит - разгильдяи! Почему, говорит, погоны помяты? Почему воротник не
застегнут? И давай, значит, в мать и в душу. А лейтенант и скажи, мол, мать
не надо трогать. За матерей, мол, и за родину воюем. Тут генерал выхватил
пистолет и... А те двое, старшие лейтенанты, уже, поди, в мертвого
выстрелили, в лежачего. А шофер ногами спихнул с дороги. Пьяные, видать.
- А вы чего смотрели?
- А что мы? Генерал ведь.
- Какой генерал?
- Кто его знает? Генерал. Нормальный. Общевойсковой.
Леша лежал ничком у обочины. Щупленький. Черные пятна крови,
припорошенные пылью, расползлись вокруг дырочек на спине гимнастерки.
Лилово-красный репей прицепился к рукаву. Ноги в сапогах с широкими
голенищами свалились в кювет.
Я держался за буксирный крюк. Как же это?.. Столько атак и оставался в
живых. И письмо от мамы. И аттестат ей послал. И в училище на соседних
койках. А как воевал!
Ребята стояли молча. Плакал башнер, привалившись к броне. Я смотрел на
них, почти ничего не видя.
- Эх, вы! Генерал! Сволочи они! Фашисты! - Я рванулся к танку. Как
молнией хлестнуло мой экипаж. Миг - и все на местах, быстрее меня. Я даже не
скомандовал.
Взвыл стартер. Тридцатьчетверка, как сумасшедшая, понеслась по дороге.
А "виллис" уже едва угадывался вдали.
Нет, черт возьми! Чему-то научила меня война! Я раскрыл планшет. Родная
моя километровка! Дорога сворачивала влево по крутой дуге.
Мы рванули напрямую по стерне.
Я думал, что из меня вытряхнет душу. Обеими руками я вцепился в люк
механика-водителя. Прилип к броне. Вот еще раз так тряхнет, оторвет меня от
надкрылка и швырнет под гусеницу. Но я держался изо всех сил. Держался и
просил Бога, дьявола, водителя, мотор - быстрее, быстрее, быстрее! Ага, вот
они - вязы! Дорога! Быстрее! Быстрее!
Не успели.
"Виллис" проскочил перед нашим носом. Я даже смог разглядеть этих
гадов. Где-то мне уже встречалась лоснящаяся красная морда генерала. А эти -
старшие лейтенанты! Что, испугались, сволочи? Страшно? Ишь, как орденами
увешаны. В бою, небось, не доживешь до такого иконостаса. Пригрелись под
генеральской жопой, трусы проклятые! Страшно, небось, когда гонится за вами
танк? Даже свой. В экипаже вас научили бы прятать страх на самое дно вашей
подлой душонки!
Мы пересекли дорогу. "Виллис" оторвался от нас метров на двести,
вильнул вправо и скрылся за поворотом. Пока мы добрались туда, "виллис" был
почти над нами, на следующем витке серпантина, взбиравшегося на плоскогорье.
Точно, как на карте.
Рукой скомандовал механику, быстро забрался в башню. Развернул ее
пушкой назад.
Танк взбирался по крутому подъему. Затрещал орешник. Мотор завизжал от
боли. Мотор надрывался. Но машина ползла. Стрелка водяного термрометра
безжизненно уперлась в красную цифру 105 градусов. Дизель звенел на небывало
высокой ноте.
Еще мгновенье и она оборвется. Но машина ползла, умница. Она понимала,
что надо. Еще совсем немного.
На четвертом витке мы почти настигли гадов. Почти... Опять вырвались.
И снова танк круто взбирается в гору, подминая лещину и ломая тонкие
стволы случайных берез.
Мы выскочили на плоскогорье почти одновременно. "Виллис" метрах в
сорока левее. Но танк на кочках среди кустарника, а "виллис" по дороге
убегал к лесу. До опушки не больше километра.
Я еще не думал, что сделаю с "виллисом", когда взбирался на
плоскогорье. У меня просто не было времени подумать. Мне кажется, что только
сейчас, когда после стольких усилий мы проиграли погоню, что только сейчас
до меня дошла нелепось происходящего: от лейтенанта удирает генерал.
Но он не должен удрать. У возмездия нет воинского звания.
Я быстро поменялся местами со стреляющим. Развернул башню.
- Осколочный без колпачка!
- Есть, осколочный без колпачка!
Рассеялся дым. "Виллис" невредимый уходил к лесу.
Механик-водитель повернулся и с недоумением посмотрел на меня. Экипаж
привык к тому, что на стрельбах я попадал с первого снаряда и требовал это
от своего стреляющего. Но мы ведь не на стрельбах...
Спокойно, Счастливчик, спокойно. Не дай им добраться до опушки.
- Заряжай!
- Есть, осколочный без колпачка!
Стукнул затвор. Спокойно, Счастливчик, спокойно.
Ишь, как оглядываются! Только шофер прикипел к баранке. Протрезвел
генерал! Жирная складка шеи навалилась на целлулоидный подворотничек, как
пожилая потаскуха на руку юнца. А старшие лейтенанты! Глаза сейчас выскочат?
Страшно, сволочи? А нам не страшно каждый день целоваться со смертью? Но
должна же на свете быть справедливость? Не для того ли Леша скрывал свой
страх?
Леша... Что я напишу его маме? Зачем я отпустил его? Почему я не
согласился на его помощь?
Спокойно. Все вопросы потом. Чуть-чуть выше кузова. В промежуток между
старшими лейтенантами. Я довернул подъемный механизм. Вот так. Пальцы мягко
охватили рукоятку. Спокойно. Раз. Два. Огонь!
Откат. Звякнула гильза. Рукоятка спуска больно впилась в ладонь.
Вдребезги!
А я все еще не мог оторваться от прицела. Казалось, то, что осталось от
"виллиса", всего лишь в нескольких метрах от нас.
Тусклое пламя. Черный дым. Груда обломков. Куски окровавленной
человечены. Сизый лес, как немецкий китель.
До боя надо успеть выслать деньги в Одессу.
Пусто. Тихо. Только в радиаторах клокочет кипящая вода.
1957 г.

Десантники подарили
гармошку лейтенанту на второй день после прорыва. Взяли в офицерском
блиндаже вместе с другими трофеями. Консервы съели, водку выпили, а гармошку
укутали в брезент и пристроили на корме танка. Так и возили ее. Перед боем
снимали запасные баки, а гармошку оставляли. На счастье. Но даже в бою она
уцелела. На привалах -кто хотел, пиликал на ней. В тот вечер, когда танки
должны были форсировать Неман, лейтенант отдал ее в батальон. Красивая была
гармошка.
Гвардии лейтенант считал себя человеком бывалым. Возможно, так оно и
было. Война научила его спокойно относиться к вещам. К тому же, гармошка
была всего лищь трофеем, хотя не всякому командиру десантники притаскивают
подарки. Но ведь не у всякого командира столько рубцов после ранений и
ожогов. Вот только с усами невезение. У всех офицеров в батальоне усы,
красивые, некрасивые - разные, а у него - золотистый пушок. Уже давно его не
называют Мальцом. И все же отсутствие усов причиняло ему неудобство. То ли
потому, что он был самым молодым офицером, то ли потому, что в роте, кроме
него, не было евреев офицеров, он невольно ощущал свою ненужную
исключительность. А тут еще ни ежедневное бритье, ни смазывание губы газолью
не превращало пушок в настоящие усы.
Конечно, гармошка была всего лишь трофеем, вещью. Но когда лейтенант
вглядывался в золотистые сверкающие бока, в лунное свечение перламутровых
ладов, когда он представил себе, как танки под огнем пойдут по наплавному
мосту, он не смог не отдать ее в батальон.
В Немане танк не утонул. И за Неманом уцелел. А гармошка так и осталась
в батальоне.
Бои шли тяжелые. Танкистам было не до музыки. Еще в Вильнюсе похоронили
парня, который притащил гармошку. За Неманом от старого десанта не осталось
ни одного человека. На танки посадили штрафников. Они-то и были в то утро,
когда все это произошло.
Лейтенант еще не пришел в себя после ночного боя. За три года войны
чего только не случалось, но можно ли было без содрогания вспоминать
побоище, происшедшее той ночью? К рассвету танки все-таки ворвались в этот
проклятый фольварк и заняли оборону фронтом на северо-запад.
Серебристое льняное поле растилалось до самого леса. Справа от
фольварка окопалась батарея семидесятишестимиллиметровых полковых пушек с
нелепыми куцыми стволами. Как ни вглядывался лейтенант, он не замечал
пехотинцев впереди батареи. Странно.
Немцы хорошо замаскировались в лесу. В бинокль их не удавалось
разглядеть. Но танки ночью отступили в лес и, несомненно, только и ждали,
чтобы наши высунули нос из фольварка. К счастью, такого приказа им не
давали. А после ночного боя лейтенанту очень хотелось, чтобы на Земле не
было больше стрельбы. Из всего батальона уцелело три танка, и лейтенанта
назначили командиром этого сборного взвода.
Тихое утро окутало разбитый фольварк. Высоченные дикие груши надежно
укрыли танки с неба. Над башнями кружили осы. Изредка где-то постреливали.
Экипажи спали. Лейтенант тоже собирался вздремнуть. Но прикатил на мотоцикле
адъютант старший с радостной вестью - бригаду вывели из боя. Танкам
оставаться на месте. Фронт пойдет дальше. А здесь, в тылу будет
формироваться бригада.
Исполнилась мечта лейтенанта. Хоть на какое-то время для него
прекратилась война.
Была в этом высшая справедливость. Лейтенант считал, что одна
сегодняшняя ночь давала танкистам право на передышку, даже не будь
нескольких десятков атак летнего наступления, Вильнюса, Немана и других
прелестей.
Горький ком сдавливал горло, когда он вспоминал погибших ребят. Но на
войне привыкают к потерям. Быстро привыкают. То ли потому, что после
завтрака и выпивки славно кружилась голова, то ли сильнее водки пьянило
предвкушение мирных дней формирования. А тут еще такая добрая неяркая
красота серозеленых груш и спокойное, как широкая река, переливающееся
серебром льняное поле.
Лейтенант дожевывал кусок американского бекона и думал о формировании,
поэтому до него не сразу дошло, что сказал внезапно проснувшийся башнер:
- Ты что, не слышь? Танки!
Лейтенант перстал жевать и прислушался. Экипажи и штрафники тревожно
прилипли к каменной ограде. Они смотрели на лес, откуда доносилось тягучее
нытье немецких моторов. Опять война?
На опушке показались танки. Тридцать "пантер" неровной линией выползли
на льняное поле и пошли на батарею и туда, правее от нее, туда, где за
стеной старых лип, если верить карте, должно быть шоссе.
Слава Богу, к танкистам это не имеет отношения Немцы не войдут в полосу
обороны взвода. Можно спокойно дожевывать бекон и ждать формирования.
Тридцать "пантер". На лугу перед фольварком дымятся вперемежку
обугленные тридцатьчетверки и "пантеры". Ночью батальон стрелял в немецкие
танки по вспышкам орудий. Батальон не видел немцев. Все произошло внезапно.
Под самым носом уснувшего батальона вдруг вспыхнули осветительные ракеты.
Это немецкие пехотинцы обошли десантников и почти вплотную подкрались к
танкам.
Лейтенант не сомневался в том, что будь в десанте бригадные
мотострелки, у немцев не выгорел бы такой номер. Штрафники воюют неплохо, но
все же они не мотострелки.
В освещенные ракетами тридцатьчетверки "пантеры" гвоздили болванки одну
за другой. А в невидимых немцев, в танки с мощной лобовой броней,
приходилось стрелять наугад по вспышкам орудий. Поэтому на лугу на каждых
три тридцатьчетверки только одна "пантера".
Лейтенант даже сейчас не мог объяснить, как ему пришла в голову мысль
задом сдать в темноту и обойти немцев с фланга. Черные силуэты "пантер"
оказались отличными мишенями на фоне горящих машин. К тому же боковая броня
у них намного тоньше лобовой.
Комбриг сказал, что этот маневр предрешил исход боя.
А немцы, оказывается, отступили в лес, чтобы сейчас, изменив
направление атаки, все же вырваться на шоссе. Но лейтенант считал, что это
уже не его забота. Бригаду вывели из боя.
Танки шли, изрытая из набалдашников орудий мгновенные острия пламени.
Пушечный гром смешался с лязгом гусениц и воем моторов. Густая стена пыли
вставала за танками, заслоняя опушку леса.
Разок-другой беспомощно выстрелили короткоствольные полковые пушки. Но
что их снаряды лобовой броне "пантер"?
Лейтенант понимал состояние артеллеристов, когда, оставив целенькие
орудия, они бросились наутек. Но он не мог оправдать их. Без боя оставить
позицию на четвертом году войны, за несколько минут до выхода на немецкую
границу!
Он знал, что артеллеристы обязаны стоять на смерть, как ночью стояли,
сгорая, танкисты. Стрелять по гусеницам. Забросать гранатами. Стоять, пока
на батарее останется хоть одна живая душа.
Может быть, именно это он кричал убегавшим артеллеристам, понимая, что
даже в абсолютной тишине, а не в этом аду, они не могли бы услышать его
крика. Может быть, именно это, а то еще что-нибудь похлеще, кричал невесть
откуда появившийся генерал.
На таком расстоянии лейтенант не мог разглядеть ни лица ни формы. Но он
догадался, что это генерал, командир стрелковой дивизии потому, что , кроме
этого чудака, никто уже не ездил на тачанке.
Лейтенант с восторгом следил за генералом, на мгновение забыв об
артеллеристах. Вокруг разрывы снарядов. Танки прут прямо на него. А он, как
завороженный, несется на тачанке за убегающими артеллеристами и нагайкой
внушает им, что такое воинский долг. Храбрость солдат и себе подобных
лейтенант считал само собой разумеющимся. Но на смелость генерала смотрел,
как на чудо.
Генерал перенес нагайку на пару сумасшедших лошадей, отчаявшись вернуть
на позицию артеллеристов.
Лейтенант впервые так близко увидел комдива. Он был похож на своего
знаменитого однофамильца и родственника, легендарного военачальника времен
гражданской войны, как два патрона одной обоймы. Те же свисающие калмыцкие
усы. Те же кривые кавалерийские ноги. Только слезы, текущие из жестких
щелочек глаз по крутым монгольским скулам, уже ни на что не были похожи.
- Братцы! Выручайте! Остановите танки! Всех к Герою представлю!
Лейтенант, еще секунду назад смотревший на генерала с восторгом и
любопытством, вдруг стал непробиваемо отчужденным. Ему хотелось сказать
генералу, что наплевать им на его представление и на все на свете. Что
бригаду вывели из боя впервые с начала наступления. Что в ночном бою уцелели
только вот эти три машины. Ему хотелось сказать, что их вывели на
формирование, значит появились какие-то шансы выжить. Что пусть генерал
лучше командует своими трусливыми паршивцами, а не лезет в чужую полосу. Что
на то он и генерал, а не командир взвода, чтобы принимать разумные решения и
не бросать против тридцати "пантер" три тридцатьчетверки, которых вообще
могло здесь не быть.
Но лейтенант посмотрел на грязные слезы, сползавшие с желтых скул,
посмотрел на камуфляж ближайшей к нему "пантеры". Он прикинул, через сколько
секунд она навалится на несчастную куцую пушку, отвернулся от генерала и
коротко скомандовал:
- К машинам! По местам! Огонь с места! - И, уже вскакивая в башню,
добавил нечто весьма убедительное, что не печаталось ни в одном боевом
уставе, но очень образно определяло, кто такие немцы и наши артеллеристы, а
заодно - и командир дивизии.
Уже через несколько секунд горели три "пантеры". Потом еще три. А потом
еще и еще. В их относительно беззащитные борты влипали бронебойные снаряды,
как в мишени на танковом полигоне.
Немцы сообразили, что в них стреляют из фольварка, и развернулись под
прямым углом вправо. Это были уже остатки, дальние "пантеры", которые почти
добрались до шоссе.Черные свечи дымов над горящими танками мешали им вести
прицельный огонь. А тридцатьчетверки стояли за каменным забором, над которым
торчали только башни. Но и "пантеры", идущие в лоб, уже были неуязвимы на
таком расстоянии.
Артеллеристы, ободренные зрелищем горящих немецких танков, вернулись к
своим пушкам и почти в упор раздолбали борта и гусеницы шести "пантер".
Танкисты сожгли восемнадцать немецких машин. Самые левофланговые вырвались к
старым липам. Сейчас вокруг них безбоязненно хлопотала наша пехота. Еще не
понимая происходящего, танкисты перестали стрелять, тем более, что их
снаряды на таком расстоянии действительно ничего не могли сделать.
Через полчаса побежавшие туда штрафники приволокли пленных. Экипажи
шести "пантер" обалдели от страха, выскочили из исправных машин и бросились
наутек к лесу, увидев, как один за другим вспыхивают танки - и те, которые
пошли на батарею, и те, что повернули к фольварку. А у самых лип в окопчиках
сидела пехота. Большую часть немцев перестреляли. Нескольких взяли в плен.
"Пантеры", которые еще несколько минут назад нагнали на пехоту ужас,
сейчас безнаказанно обложили соломой и подожгли. Лейтенант поспешил туда на
танке. С трудом ему удалось отбить одну "пантеру". Он привел ее в фольварк.
На следующий день, пока ему не приказали отдать трофейный танк ремонтникам,
он катался на нем, рискуя схлопотать свой же бронебойный снаряд. Эта
"пантера" была единственной, оставшейся от страшной атаки тридцати танков.
Снова на тачанке прикатил генерал. Облобызал лейтенанта, обмочалив его
усами, точной копией усов на легендарном лице своего родственника. Сказал,
что представит его к званию Героя, а экипажи - к большим орденам.
Лейтенант чувствовал себя имениником и смущенно топтался на месте.
Этот разговор происходил в присутствии прибывшего в фольварк бригадного
начальства. Комбриг рассказал генералу, как маневр лейтенанта решил исход
ночного боя. Все было очень здорово.
Но после обеда прибежал батальонный писарь. Писари всегда в курсе всех
событий. От него лейтенант узнавал батальонные новости. Так вот, писарь
сообщил, что в Смоленск снаряжают два "доджа". Люди, которые еще в
Белоруссии пришли в бригаду из лесов, поедут получать медаль "Партизану
Отечественной войны". Почему в Смоленск, а не на месте? А хрен его знает. У
замкомбата по политчасти, гвардии майора Иванова, в Смоленске семья. Он
собирает семье посылку. Со всего батальона приволокли разные шмутки. У
кладовщика он набрал продовольствияе. А кроме всего, он втиснул в ящик
гармошку. Ту самую гармошку с золотистыми перламутровыми боками.
Лейтенант помчался в батальон. Все в нем клокотало от гнева. На хрена,
- думал он, - мне эта гармошка. Да попроси он, я бы ему не только гармошку,
- шкуру свою отдал. Что я не знаю, как в тылу пухнут от голодухи. Но ведь он
же, стерва, не попросил. Он же, падло, считает, что ему принадлежит все. А
прикидывается таким идейным. Лейтенант попытался вспомнить, видел ли он его
когда-нибудь в бою. И не мог вспомнить. Даже сегодня, ни после ночи, ни
сейчас не пожаловал. Возле фольварка ведь стреляли. Или посылкой был занят?
А перед боем, сволочь, обязательно унизит нас молитвой, мол, героизм, мол,
верность долгу, мать его...
Это он о верности долгу говорит! У Борьки, командира двадцать седьмой
машины, в Смоленске мать и маленькая сестричка остались. Они еще не знают,
что их Борька сегодня ночью сгорел вот на этом лугу в своей двадцать
седьмой.
Им-то гвардии майор тоже гармошку отправляет? Все ему выскажу.
Но, когда, задыхаясь, лейтенант ворвался в дом, он ничего не сказал. Не
майорские погоны кляпом заткнули клокотавшие в горле слова.
Из открытого шкафа вывалились платья, как потроха из брюха убитой
лошади. В одно из них гвардии майор старательно укутывал деревянную кофейную
мельницу.
Все это ошарашило лейтенанта нелепостью и неправдоподобием. Кому это и
зачем в Смоленске сейчас может понадобиться кофемолка?
Да и сам замкомбата по политической части, маленький, кругленький, весь
такой правильный от благообразного тщательно выбритого лица до сверкающих
шевровых сапожков, и вдруг -награбленные платья и эта кофемолка!
А над ящиком возвышался бюст гвардии майора с иконостасом орденов, хоть
сейчас поставь его в музей.
И впервые за всю войну лейтенанту стало невыносимо обидно. Ведь ни в
одном бою не был этот бюст. А у меня, небось, за все годы войны, за все бои
только один орден "Отечественная война". Нет даже той давней медали. А он и
за сегодняшнюю ночь и, может быть, даже за мои "пантеры" получит очередной
орден.
Лейтенант ничего не сказал. Он рывком вытащил из ящика гармошку.
Отскочил ремешок. Перламутровые кнопки басов зацепились за багетную
раму. Угрожающий рык, такой неестественный в этом сверкающем великолепии,
потянулся вслед за лейтенантом.
- Это моя гармошка, товарищ гвардии майор, понимаете? Моя личная
собственность.
- Немедленно положите гармошку, гвардии лейтенант!
Но он уже вышел из дома и быстро зашагал, возбужденно размахивая
расстегнутой гармошкой. И она временами обижено всхлыпывала. А батальонные
ребята с недоумением смотрели на лейтенанта и гвардии майора, семенившего
коротенькими ножками в легоньких сапожках и кричавшего что-то по поводу
субординации и дисциплины.
Кто-то из оружейников сказал:
- Перебрал наш имениник на радостях.
До фольварка было меньше километра. Лейтенант еще не решил, что он
сделает с гармошкой. А замкомбата по политчасти, подбегивая, чтобы далеко не
отстать от лейтенанта, приказывал ему немедленно остановиться и отдать
гармошку, угрожал военным трибуналом и штрафным батальоном..
Лейтенант подошел к танку и скомандовал механику-водителю заводить. Он
положил гармошку под гусеницу и поманил танк на себя.
Желтые перламутровые осколки брызнули из-под машины. Один из них упал
на запыленный носок маленького шеврового сапожка.
Гвардии майор круто развернулся и, провожаемый недобрыми взглядами
экипажей и штрафников, ушел из фольварка.
Солнце скатывалось в листву старых груш. На серебристом льняном поле
чадили, догорая, "пантеры". Фронт ушел за лес, на запад. Танкисты
блаженствлвали в тылу, предвкушая долгие спокойные дни формирования.
Но день был испорчен.
Лейтенант так и не узнал, представил ли его генерал к званию Героя.
Даже батальонный писарь ничего не мог сказать по этому поводу. Танкистов
награждали стрелковые корпуса, которым придавали отдельную гвардейскую
танковую бригаду.
Осенью, уже в Пруссии он получил награду за "пантеры", за ночной бой,
за форсирование Немана и за многое другое.
Он почувствовал, как горячая волна накатывает на глаза, когда все,
стоявшие в торжественном строю, с недоумением смотрели на него и на
командира бригады, вручавшего ему медаль "За отвагу".
Два года назад у него на гимнастерке уже красовалась такая медаль.
Потом ее забрали. В ту пору медаль была огромной наградой. Редко кого
награждали во время отступления. Сейчас даже ордена раздавали куда щедрее.
Обесценилась медаль. За один подбитый танк по статусу полагался орден. А
тут...
Гвардии майор не насладился конфузом лейтенанта. К тому времени,
получив еще один орден Красного знамени, он был назначен не то заместителем
командира отдельного тяжелотанкового полка по политической части, не то
отозван для работы в Смоленском обкоме партии.
1958 г.