Командование и штаб Южного фронта не уделили серьезного внимания выполнению возложенной на фронт главной задачи — обеспечению харьковского наступления От возможных ударов противника с юга против барвенковского плацдарма.
Как уже известно читателю, главную роль в организации обороны района Барвенкова командующий фронтом возложил на 9-ю армию. Но еще до перехода войск Юго-Западного фронта в наступление командование и штаб Южного фронта допустили несколько ошибок, в результате которых была значительно ослаблена прочность обороны 9-й армии.
В чем состояли эти ошибки?
В соответствии с оперативной директивой командующего войсками фронта от 6 апреля 9-я армия имела в своем составе семь стрелковых дивизий и одну стрелковую бригаду. Одна из этих стрелковых дивизий без ведома главнокомандующего войсками направления решением командующего фронтом генерала Р. Я. Малиновского в конце апреля была переброшена для усиления ворошиловградского направления. [107]
Такое опрометчивое и конечно же не свойственное Родиону Яковлевичу решение в какой-то степени отрицательно сказалось на прочности обороны 9-й армии в районе Барвенкова.
Далее, несмотря на требования генерала Р. Я. Малиновского к командующим армиями и командирам дивизий — создать полностью развитую во всех отношениях оборонительную полосу,— она фактически представляла собою систему опорных пунктов и узлов сопротивления, недостаточно оборудованных в инженерном отношении. Общая глубина обороны не превышала 3-4 километров, особенно слабо была организована противотанковая оборона.
Все это позволило противнику относительно быстро сломать сопротивление армии и легко проникнуть в ее оперативную глубину.
Штаб Южного фронта не уделил должного внимания разведке и не смог правильно оценить группировку противника и его намерения.
Наконец, — и это, пожалуй, главное, — по инициативе генерала Ф. М. Харитонова, одобренной командующим фронтом, без разрешения главнокомандующего войсками направления в период с 7 по 15 мая была проведена не отвечающая обстановке частная операция в полосе 9-й армии, целью которой было овладение сильно укрепленным узлом сопротивления в районе Маяков. Для ее осуществления были привлечены значительные силы, в том числе почти все армейские резервы и 5-й кавалерийский корпус, составлявший резерв фронта{36}.
Все эти резервы прежде всего предназначались для отражения возможного прорыва противником обороны 9-й армии на барвенковском направлении. Операция в районе Маяков оказалась безуспешной, привлеченные для ее проведения резервы понесли большие потери и к началу перехода группы Клейста в наступление не успели перегруппироваться и занять место в оперативном построении армии для обороны.
В штабе Юго-Западного направления о предпринятой 9-й армией частной операции мы узнали лишь после того, как началось наступление войск Юго-Западного фронта на харьковском направлении. Весть эта была настолько [108] неожиданной и неприятной, что мы восприняли ее с большой тревогой. Надо прямо признать, что операторы-направленцы нашего штаба по Южному фронту просмотрели этот факт, а Военный совет и штаб Южного фронта почему-то не посчитали необходимым доложить Военному совету Юго-Западного направления о предпринимаемой операции.
Поняв сразу же опасные последствия действий в направлении на Маяки, я немедленно доложил об этом Военному совету направления и просил принять безотлагательное решение о прекращении наступления и возвращении всех частей и соединений резерва Южного фронта в район Барвенкова.
Главнокомандующий маршал С. К. Тимошенко и член Военного совета Н. С. Хрущев, выслушав и обсудив мое предложение, пришли к выводу, что, поскольку операция уже ведется и, по всей вероятности, притягивает к району Маяков оперативные резервы противника, вряд ли целесообразно ее прекращать. Хрущев при этом заметил, что нельзя ограничивать свободу действий командования войсками Южного фронта, которое возглавляют такие грамотные в военном деле и опытные боевые генералы, как Родион Яковлевич Малиновский и Алексей Иннокентьевич Антонов.
Мне было предложено срочно выяснить по штабной линии, каково истинное положение дел в районе Маяков и каковы ближайшие планы командования и штаба Южного фронта в отношении продолжения этой операции.
Возвратившись к себе, я поручил своему заместителю генерал-майору Л. В. Ветошникову срочно связаться по прямому проводу с А. И. Антоновым, чтобы выяснить сложившуюся в районе Маяков обстановку, узнать, кто дал санкцию на проведение операции за счет ослабления резервов в районе Барвенкова, и, наконец, передать ему мое мнение, что проведение подобной операции явно не соответствует поставленной Южному фронту задаче по обеспечению наступления войск Юго-Западного фронта на Харьков от возможных ударов противника с юга.
Переговоры по прямому проводу состоялись 14 мая около 15 часов{37}. Л. В. Ветошников в число других вопросов поставил перед А. И. Антоновым два следующих: [109] кто дал санкцию на проведение частной операции в этом районе за счет ослабления армейского и фронтового резервов в районе Барвенкова и каковы дальнейшие планы командования по завершению начатой операции? Генерал Антонов после подробного изложения создавшейся обстановки в районе Маяков сообщил, что пока из-за все возрастающего сопротивления противника войска 9-й армии не достигли существенного успеха. Но тем не менее решение продолжать в ближайшие дни наступление на Маяки не отменено, так как Военный совет Южного фронта считает этот пункт очень важным. Алексей Иннокентьевич также сообщил, что решение овладеть им является в сложившейся обстановке целесообразным и что ослабление резервов в районе Барвенкова произведено с разрешения командующего фронтом{38}.
Далее Ветошников сообщил начальнику штаба Южного фронта Антонову: "...тов. Баграмян просил передать Вам... не будут ли являться действия у Маяков лишь истощением своих сил, учитывая... в перспективе возможную активизацию противника. Тов. Баграмяна сейчас особенно беспокоит возможный контрудар противника на барвенковском и славянском направлениях. А отсюда не целесообразнее ли будет лучше сохранить свои силы и подготовиться для отражения этого возможного контрудара. Каково ваше мнение по этому вопросу?".
Генерал А. И. Антонов дал на это следующий ответ: "Я считаю, что если в течение сегодняшнего дня и ночи удастся овладеть районом лесничества, то это даст нам возможность выйти из леса на высоты южнее Маяков и отрезать их от Славянска, что в дальнейшем позволит полностью ликвидировать гарнизон, находящийся в Маяках, — для нас это было бы очень важно. Если дело с лесничеством быстро разрешить не удастся, то придется все это предприятие прекратить. Таким образом, решение этого вопроса прошу отложить до завтрашнего утра"{39}. На этом переговоры в этот день закончились.
На следующий день, 15 мая, А. И. Антонов доложил, что боевые действия в течение второй половины дня 14 мая и ночи на 15 мая положительных результатов не дали. Сломить сопротивление противника в районе Маяков [110] не удалось. По его мнению, перед фронтом 9-й армии генерала Харитонова противник особой активности не проявляет. Алексей Иннокентьевич сообщил также, что в районе Александровки 13 мая взят в плен обер-ефрейтор 99-го полка 1-й горнострелковой дивизии, который показал, что его полк 5 мая прибыл из района Сталино. В остальном ничего существенного нет. Для усиления района Барвенкова 34-я кавалерийская дивизия 5-го кавалерийского корпуса ночью выведена в район Никополь, Васильевка, Григоровка{40}.
Содержание этих переговоров, состоявшихся всего за сутки до перехода армейской группы генерала Клейста в наступление на барвенковском направлении, отчетливо показывает, насколько ошибочную позицию занимали в это время штаб и командование Южного фронта, пренебрегая серьезной необходимостью подготовить армии правого крыла фронта к отражению опасного для нас на барвенковском направлении удара, подготовка которого, как показали последующие события, шла в это время полным ходом.

Выслушал я Баграмяна. Меня его сообщение буквально огорошило. Я
полностью был согласен с ним. Мы же, приняв решение, исходили как раз из тех
соображений, которые мне сейчас повторял Баграмян. Но я знал Сталина и
представлял себе, какие трудности ждут меня в разговоре с ним. Повернуть его
понимание событий надо так, чтобы Сталин поверил нам. А он уже нам не
поверил, раз отменил наш приказ. Не поверил, следовательно, теперь следует
доказать, что он не прав, заставить его усомниться и отменить свой приказ,
который он отдал в отмену нашего приказа. Я знал самолюбие Сталина, его, я
бы сказал, зверский характер в таких вопросах. Тем более при разговорах по
телефону.
Мне не раз приходилось вступать в спор со Сталиным по тому или другому
вопросу в делах гражданских и иногда удавалось переубедить его. Хотя Сталин
метал при этом гром и молнии, я настойчиво продолжал доказывать, что надо
поступить так-то, а не эдак. Сталин иной раз не принимал сразу же моей точки
зрения, но проходили часы, порою и дни, он возвращался к той же теме и
соглашался. Мне нравилось в Сталине, что он в конце концов способен изменить
свое решение, если убеждался в правоте собеседника, который настойчиво
доказывал ему свою точку зрения, если его доказательства имели под собой
почву. Тогда он соглашался. Со мной бывало и до войны, и после войны, когда
по отдельным вопросам мне удавалось добиваться согласия Сталина. Но данный
случай был просто бесперспективным, роковым, и я не питал никаких надежд на
удачу. Кроме того, не мог и отказаться от самых настойчивых попыток не
допустить катастрофы, ибо понимал, что выполнение приказа Сталина станет
катастрофой для наших войск.
Не помню, сколько минут я обдумывал дело. Тут же со мною рядом все
время находился Баграмян. Я решил позвонить сначала в Генеральный штаб. Была
уже поздняя ночь, совсем рассвело. Звоню. Мне ответил Василевский. Я стал
просить его: "Александр Михайлович, отменили наш приказ и предложили
выполнять задачу, которая утверждена в этой операции". "Да, я, - говорит, -
знаю. Товарищ Сталин отдал распоряжение. В курсе дела". "Александр
Михайлович, вы знаете по штабным картам и расположение наших войск, и
концентрацию войск другой стороны, более конкретно представляете себе, какая
сложилась сейчас у нас обстановка. Конкретнее, чем ее представляет товарищ
Сталин".

Повернуть его понимание событий надо так, чтобы Сталин поверил нам. А он уже нам не
поверил, раз отменил наш приказ. Не поверил, следовательно, теперь следует
доказать, что он не прав, заставить его усомниться и отменить свой приказ,
который он отдал в отмену нашего приказа. Я знал самолюбие Сталина, его, я
бы сказал, зверский характер в таких вопросах. Тем более при разговорах по
телефону.
Мне не раз приходилось вступать в спор со Сталиным по тому или другому
вопросу в делах гражданских и иногда удавалось переубедить его. Хотя Сталин
метал при этом гром и молнии, я настойчиво продолжал доказывать, что надо
поступить так-то, а не эдак. Сталин иной раз не принимал сразу же моей точки
зрения, но проходили часы, порою и дни, он возвращался к той же теме и
соглашался. Мне нравилось в Сталине, что он в конце концов способен изменить
свое решение, если убеждался в правоте собеседника, который настойчиво
доказывал ему свою точку зрения, если его доказательства имели под собой
почву. Тогда он соглашался. Со мной бывало и до войны, и после войны, когда
по отдельным вопросам мне удавалось добиваться согласия Сталина. Но данный
случай был просто бесперспективным, роковым, и я не питал никаких надежд на
удачу. Кроме того, не мог и отказаться от самых настойчивых попыток не
допустить катастрофы, ибо понимал, что выполнение приказа Сталина станет
катастрофой для наших войск.
Не помню, сколько минут я обдумывал дело. Тут же со мною рядом все
время находился Баграмян. Я решил позвонить сначала в Генеральный штаб. Была
уже поздняя ночь, совсем рассвело. Звоню. Мне ответил Василевский. Я стал
просить его: "Александр Михайлович, отменили наш приказ и предложили
выполнять задачу, которая утверждена в этой операции". "Да, я, - говорит, -
знаю. Товарищ Сталин отдал распоряжение. В курсе дела". "Александр
Михайлович, вы знаете по штабным картам и расположение наших войск, и
концентрацию войск другой стороны, более конкретно представляете себе, какая
сложилась сейчас у нас обстановка. Конкретнее, чем ее представляет товарищ
Сталин".
А я видел, как Сталин иной раз, когда мы приезжали к нему в Ставку,
брал политическую карту мира. Даже однажды с глобусом \363\ вошел и
показывал, где проходит линия фронта. Это убийственно! Это же просто
невозможно так делать. Он порою не представлял себе всего, что происходило.
Он только видел в таких случаях, где и в каком направлении мы бьем врага. На
какую глубину мы продвинулись, каков наш замысел - это все, конечно, он
хорошо знал. Но в результате выполнения принятого замысла этой операции в
осложнения, которые возникали, он мог и не вникнуть, не проанализировать
конкретные события, не взвесить, почему мы отменили первоначальный приказ.
Как показала жизнь, он в данном случае этого как раз не сделал.
Я продолжал разговор: "Возьмите карту, Александр Михайлович, поезжайте
к Сталину". Тот отвечает: "Товарищ Сталин сейчас на ближней даче". "Вы
поезжайте туда, он вас всегда примет, война же идет. Вы с картой поезжайте -
с такой картой, где видно расположение войск, а не с такой картой, на
которой пальцем можно закрыть целый фронт. Сталин увидит конфигурацию
расположения войск, концентрацию сил противника и поймет, что мы поступили
совершенно разумно, отдав приказ о приостановлении наступления и
перегруппировке наших главных сил, особенно бронетанковых, на левый фланг.
Сталин согласится". - "Нет, товарищ Хрущев, нет, товарищ Сталин уже отдал
распоряжение. Товарищ Сталин!" Люди, которые с Василевским встречались,
знают, как он говорил - таким ровным, монотонно гудящим голосом.
Мы перестали разговаривать с Василевским, я положил трубку и опять стал
думать, что же делать? Брать вновь телефонную трубку и звонить Сталину? Она
меня обжигала, эта трубка. Обжигала не потому, что я боялся Сталина. Нет, я
боялся того, что это может оказаться для наших войск роковым звонком. Если я
ему позвоню, а Сталин мне откажет, то не останется никакого другого выхода,
как продолжать операцию. А я был уже абсолютно убежден, что тут начало
конца, начало катастрофы наших войск на этом участке фронта. Поэтому я,
знаете ли, прикладывался к этой трубке, как кот к горячей каше, и
рефлекторно отдергивал руку. У меня были очень хорошие отношения с
Василевским. Я к нему относился с уважением. Да и характер у него такой
мягкий. Не знаю вообще, были ли у него враги, кто они и какие. Наверное,
были у него враги, но по другим мотивам. К нему очень плохо относились
некоторые военные. Это я знаю, но сейчас не стану говорить об этом.
Решил я позвонить Василевскому еще раз. Позвонил и опять стал просить:
"Александр Михайлович, вы же отлично понимаете, \364\ в каком положении
находятся наши войска. Вы же знаете, чем может это кончиться. Вы
представляете себе все. Поэтому единственное, что нужно сейчас сделать, это
разрешить нам перегруппировку войск, претворить в жизнь наш последний
приказ, который отменен Ставкой. Иначе войска погибнут. Я вас прошу,
Александр Михайлович, поезжайте к товарищу Сталину, возьмите подробную
карту". Одним словом, я начинал повторять те же доводы, других у меня не
было, настойчиво повторять просьбу поехать и доложить Сталину, убедить его в
том, что наш приказ - это единственно правильное решение, которое при
сложившихся условиях можно было принять. Но все доводы, которые я приводил
при телефонном разговоре, моя настойчивость, апелляция к его сознанию, долгу
и ответственности - ничто не возымело действия. Он тем же ровным голосом (я
и сейчас хорошо представляю себе тон голоса) ответил: "Никита Сергеевич,
товарищ Сталин дал распоряжение. Товарищ Сталин вот то-то и то-то". Не мог
же я по телефону доказывать Василевскому, что в данном случае для меня
Сталин не является авторитетом. Это уже само собой вытекало из того, что я
говорил, раз апеллирую к Василевскому и прошу взять соответствующую карту,
пойти и доложить Сталину.
Очень опасный был для меня момент. В то время Сталин уже начинал
рассматривать себя таким, знаете ли, военным стратегом. После того, как он
очнулся от первых неудач, когда он в первые дни войны отошел от руководства
и сказал: "Государство, которое создано Лениным, мы про.....", - он начал
теперь ощущать себя героем. Хотя я знал, какой он герой и по первым дням
войны, и по предвоенному периоду, я его наблюдал в месяцы, когда надвигалась
война со стороны Германии.
А у меня что же? У меня не было никаких других возможностей изменить
дело, кроме тех доводов, которые я высказывал, повторяя их вновь и вновь
Василевскому и рассчитывая на его долг военного. Он был в тот период уже
заместителем начальника Генерального штаба. Правда, в те дни это не имело
особого значения. Было время, когда никакого начальника Генерального штаба
вообще не имелось, а сидел на соответствующих делах Боков{17}, который не
пользовался никаким авторитетом у командующих фронтами. Он отдавал
распоряжения, принимал доклады, как-то их комментировал, как-то докладывал в
Ставку. Это был тяжелый для Генштаба период. Помню, как Сталин спросил меня,
что говорят о Бокове? Это было уже тогда, когда мы проводили Сталинградскую
операцию и когда Бокова из Генштаба убрали. Я ответил: \365\ "Советские
войска одержали крупную победу над врагом". "Какую?" - "Убрали Бокова из
Генерального штаба и посадили туда человека, с которым можно разговаривать и
который понимает оперативные вопросы. Это уже большая победа для Красной
Армии". Такая шутка Сталину не понравилась...
Василевский наотрез отказался что-либо предпринимать в ответ на мои
просьбы. Своего мнения он не высказывал, а ссылался на приказ Сталина. Я,
признаться, сейчас несколько переоцениваю свое мнение о том инциденте. Тогда
я объяснял это некоторой податливостью и безвольностью Василевского. Он был
в данном отношении не очень характерным военным. Это добрый человек, даже
очень добрый и очень положительный. Я считал его честнейшим человеком. С ним
легко разговаривать. Я много раз и до этого случая встречался с ним. Одним
словом, это уважаемый человек. Но в сугубо военных вопросах я, конечно,
всегда значительно выше ставил Жукова. А сейчас у меня возникло сомнение:
была ли это вообще инициатива Сталина в деле отмены нашего приказа? Теперь я
больше склоняюсь к тому, что это была инициатива самого Василевского.
Возможно, Василевский (у меня не было тогда никаких возможностей проверить
это, тем более нет их сейчас) получил наш приказ первым, потому что мы
послали его в Генеральный штаб, и сам не был с ним согласен, не разобрался:
ведь шло успешное наступление наших войск, а нам приносили большую радость
редкие наши победы, было очень приятно открыть победами 1942 год. Каждому
было приятно. Возможно, Василевский получил наш приказ, взвесил его и,
наверное, возмутился, сейчас же доложил Сталину и соответственно
прокомментировал. Сталин согласился с Василевским и отдал контрприказ или же
сам позвонил Тимошенко.
Я и сейчас не знаю, о чем тогда разговаривал по телефону Тимошенко и с
кем он разговаривал. То ли с Василевским, то ли со Сталиным. Из слов
Баграмяна следовало, что со Сталиным. Мне неудобно было спросить Тимошенко.
Мы сошлись с ним наутро, смотрели друг на друга и буквально сопели. Оба были
недовольны. Недовольны не друг другом, а обстоятельствами, которые сложились
у нас. Возвращаюсь к тому разговору. Все больше прихожу к выводу, что это
решение было навязано Сталину Василевским. Потому-то Василевский упорно не
слушался меня, не посчитался с положением дел, с моими доводами. Он же не
мог поехать к Сталину, поскольку сам давал совет по этому вопросу и на
основе этого совета было принято решение. Мне такое заключение пришло в
голову лишь в последнее время, когда я, уже сейчас, \366\ обдумываю события
того лично для меня самого тяжелого времени, поворотного для положения дел в
1942 году.
Если бы в штабе сидел в то время не Василевский, а Жуков, я и Жукову
сказал бы это, и, если бы он не согласился, то Жуков тоже впал бы в ошибку,
как Василевский. Но разница заключалась в том, что Жуков категорично стал бы
мне возражать: не ссылаться на Сталина, а сам стал доказывать, что я не
прав, что эта операция принесет успех и надо ее только решительно проводить
в жизнь. Однако если бы Жуков поверил мне, разобрался в деле и увидел, что я
прав, проявляя настойчивость в определении судьбы нашего фронта, то он, я
уверен, не остановился бы, сейчас же сел бы в машину, поехал к Сталину и
начал энергично и настойчиво докладывать насчет необходимости отмены своего
указания и утверждения принятого нами приказа. Так спустя много лет оцениваю
я сей вопрос. О нем я помню постоянно. Это - веха в моей жизни, и тяжелая
веха. Как только заходит речь о войне или когда я сам начинаю мысленно
пробегать страницы военного времени, особенно до Курской дуги (потому что
тогда был самый ответственный, самый напряженный момент для нашей Родины),
то Харьковская операция 1942 г. всегда у меня стоит перед глазами, я тотчас
начинаю думать: а что, если бы наш приказ был утвержден? Как развивались бы
события?
Когда Василевский наотрез отказался ехать к Сталину, я вынужден был ему
сам позвонить. Я знал, что Сталин находится на ближней даче, хорошо знал ее
расположение. Знал, что и где стоит и даже кто и где сидит. Знал, где стоит
столик с телефонами, сколько шагов надо пройти Сталину, чтобы подойти к
телефону. Сколько раз я наблюдал, как он делает это, когда раздавался
звонок. Ответил на мой звонок Маленков. Мы поздоровались. Говорю: "Прошу
товарища Сталина". Слышу, как он передает, что звонит Хрущев и просит к
телефону. Мне не было слышно, что ответил Сталин, но Маленков, выслушав его,
сообщил мне: "Товарищ Сталин говорит, чтобы ты сказал мне, а я передам ему".
Вот первый признак, что катастрофа надвигается неумолимо. Повторяю: "Товарищ
Маленков, я прошу товарища Сталина. Я хочу доложить товарищу Сталину об
обстановке, которая сейчас складывается у нас". Маленков опять передает
Сталину и сейчас же возвращает мне ответ: "Товарищ Сталин говорит, чтобы ты
сказал мне, а я передам ему".
Чем был занят Сталин? Сидел, пил и ел. Ему нужно было затратить
полминуты или минуту, чтобы подняться из-за обеденного стола и подойти к
столику, где стоял телефон. Но он не захотел \367\ меня выслушать. Почему?
Видимо, ему доложил Генеральный штаб, что командованием фронта решение
принято неправильное: операция проходит успешно, наши войска, не встречая
сопротивления, движутся на запад и, следовательно, надо продолжать
наступление, а приказ о перегруппировке вызван излишней осторожностью
командующего фронтом и члена Военного совета, и на них надо нажать.
Во время моего разговора через Маленкова со Сталиным там находилась
обычная компания: Микоян, Молотов, Берия, Маленков и я не знаю, кто еще.
Когда я просил, чтобы Сталин взял трубку, он проворчал: "Хрущев сует свой
нос в военные вопросы. Он же не военный человек, а наши военные разобрались
во всем, и решение менять не будем". Об этом мне рассказал Анастас Иванович
Микоян, который там присутствовал. Спрашивается, кто же эти знающие дело
военные советники, которые дали такой совет Сталину? Видимо, прежде всего
Василевский и Штеменко{18}.
Что же, мне еще и в третий раз просить? Это не метод достижения
положительного решения. Раз Сталин уже два раза ответил мне, то на третий
раз вообще перестанет со мной разговаривать, и моя настойчивость будет
приносить только вред. Тогда говорю Маленкову, что уже не прошу передать
товарищу Сталину просьбу утвердить наш приказ, а объясняю обстановку,
которая сейчас осложнилась на фронте и что дальнейшее наше продвижение на
запад отвечает замыслам противника: наши войска, продвигаясь на запад,
сокращают себе путь в немецкий плен. Говорю: "Мы растягиваем фронт,
ослабляем его и создаем условия для нанесения нам удара с левого фланга.
Этот удар неизбежен, а нам нечем парировать". Маленков передал все Сталину.
Тут же возвращает ответ: "Товарищ Сталин сказал, что надо наступать, а не
останавливать наступление". Опять говорю: "Мы выполняем этот приказ. Сейчас
наступать легче всего. Перед нами нет противника. Это-то нас и тревожит. Мы
видим, что наше наступление совпадает с желанием противника. Прошу утвердить
наш приказ. Мы, принимая свое решение, все взвесили". Маленков: "Да, решение
было принято, но товарищ Сталин говорит, что это ты навязал его
командующему". - "Нет, мы единогласно приняли решение. У нас не было даже
спора, поэтому не было и голосования. Мы изучили обстановку и увидели, какое
сложилось тяжелое положение. Поэтому и приняли такое решение". "Нет, это
было твое предложение".
Не знаю, действительно ли сказал Тимошенко в разговоре со Сталиным, что
это я навязал решение прекратить наступление. Я, признаться, сомневаюсь,
чтобы Тимошенко так сказал. Он человек \368\ волевой и самолюбивый.
Командующий принял решение, с которым он же не согласен? Этого не могло
быть. Но все же могло ли быть, чтобы Тимошенко сказал так в разговоре со
Сталиным? Мне трудно с этим согласиться. Маленков мне так говорил, а значит,
так сказал ему Сталин. Думаю, что Сталин просто хотел меня несколько уколоть
и осадить мою настойчивость. Продолжаю: "Вы знаете характер командующего
Тимошенко. Если он не согласен, то навязать ему решение невозможно, да я
никогда такой цели и не преследовал". Маленков опять повторяет: "Надо
наступать".
Разговор окончился. При этом присутствовал Баграмян. Он стоял рядом со
мной, из глаз его катились слезы. Если же я тогда не плакал, то лишь потому,
что менее конкретно представлял трагедию, которая надвинулась на нас. А он
как военный человек отлично представлял обстановку. Его нервы не выдержали,
вот он и расплакался. Он переживал за наши войска, за нашу неудачу. И эта
катастрофа разразилась буквально через несколько дней, как мы и
предполагали.
Ничего мы не смогли тогда поделать, несмотря на все усилия, которые я
предпринял. Не знаю, как защищал свой приказ Тимошенко перед Сталиным. Я его
и спрашивать не стал, потому что видел, что он тоже переживает. Он
представлял себе надвигавшуюся катастрофу, и я не хотел возвращаться к
неприятному разговору. Назавтра встретились мы с Тимошенко и обменялись
мнениями, но уже не возвращались к его разговору с Москвой. И я ему тоже не
говорил о своем разговоре с Василевским. Не сказал об этом потому, что ко
мне приходил Баграмян. Приход Баграмяна ко мне, а не к маршалу, как я
ожидал, может наложить отпечаток на отношение Тимошенко к Баграмяну. Я не
хотел сталкивать людей. Наоборот, я покровительствовал Баграмяну. Это очень
спокойный, трезвый и вдумчивый человек...
Позавтракали мы с Тимошенко и решили поехать в район переправы через
Донец.

– Что там еще? – спросил его Хрущев.
– Наш приказ о переходе к обороне... отменен.
– Кто посмел отменить? – сразу взвился Хрущев.
– Маршал. Он действительно разговаривал со Сталиным, после чего велел ПРОДОЛЖАТЬ НАСТУПЛЕНИЕ, а сам... пошел спать.
Хрущев сумрачно матюкнулся.
– Так когда же этот бардак у нас закончится?
– Я, – просил его Баграмян, – умоляю вас переговорить с товарищем Сталиным, который наверняка дал нагоняй маршалу, после чего Семен Константинович и отменил свое распоряжение. А далее наступать нельзя, иначе, сами понимаете... катастрофа!
Хрущев, мужик с головой, понимал: сначала Тимошенко водил Сталина за нос, увлекая его на Харьков, а теперь Сталин начал водить Тимошенко – и это опасно. Но понимал Хрущев и другое, опасное уже лично для него: переубеждать Сталина – это значило заставить Сталина признать свою ошибку, а Сталин признает ошибки за другими, но своих – никогда.
– Сначала позвоню Василевскому, – решил Хрущев.
Но звонок Василевскому ничего не прояснил.
– Товарищ Сталин на ближней даче, – отвечал начальник Генштаба, давая понять, что не он главные вопросы решает. – Да, это его распоряжение... да, на даче... звоните ему... товарищ Сталин счел необходимым... не знаю... желаю успеха.
Хрущев долго собирался с душевными силами.
– Звонить Хозяину, – сказал он Баграмяну, – все равно что давиться. Но... что поделаешь, если надо?
К телефону на ближней даче Сталина подошел Маленков.
– Подожди, – ответил он Хрущеву, – я сейчас доложу. – Последовала продолжительная пауза, после которой Маленков сказал, что товарищ Сталин говорить не желает. – Он просил тебя сказать мне, что надо, а я ему передам...
Делать нечего, Никита Сергеевич сказал, что нельзя отменять их приказ о переходе армии к обороне, как нельзя и наступать далее, ибо наше наступление отвечает замыслам противника, а в результате всей операции одна дорога – мы сами загоняем свою армию в германский плен.
– Мы и без того растянули линию фронта, – доказывал Хрущев, – а случись – последует неизбежный удар с левого фланга (от Клейста), так нам кулаков не хватит, чтобы отмахаться...
Маленков выслушал, просил обождать, переговорил со Сталиным, после чего опять вернулся к аппарату.
– Ты слышишь? – спросил он.
– Слышу, – отозвался Хрущев, замирая.
– Товарищ Сталин сказал, что надо поменьше трепаться, а надо наступать. Хватит уже! Посидели в обороне...
Разговор закончился, а Баграмян разрыдался.
– Все погибло, – говорил он. – На себе я крест уже поставил... мне все равно... людей! Людей жалко...
В большой стратегии, как и в большой человеческой жизни, случаются страшные трагедии, когда ничего не исправить.
Читатель, надеюсь, уже и сам начал догадываться – кто прав, а кто виноват, и читателю стало уже понятно – почему армия Паулюса вскоре оказалась на Волге!
19 мая от общего управления войсками остались рожки да ножки: каждый стал себе командиром, а генералы падали убитыми с винтовками в руках, отстреливаясь вровень со своими солдатами. Однако маршал Тимошенко умудрился издать приказ – усилить натиск на врага. Подписав этот приказ, он моментально издал и второй – перейти к обороне. Судьба этих приказов выражена с достаточной ясностью: они были примечательны только тем, что ни один из пунктов приказов никогда не был выполнен. Приказы Тимошенко поныне покоятся вечным сном в архивах Министерства обороны СССР, но, дошедшие до внимания историков, они до войск Тимошенко так и не дошли...
Настал трагический момент, когда огулом зачеркивались не только результаты зимних успехов под Москвою, не только рушились надежды на освобождение Харькова и Донбасса, но уже возникла угроза полного окружения войск в Барвенковском выступе. «Видели ли эту опасность военные советы нашего направления? – задавался вопросом К. С. Москаленко. – Судя по всему, н е т, они не видели...» Тимошенко большим и мясистым пальцем перекрывал на штабных картах рокадные дороги противника.
– Здесь и вот тут... остановить немца танками.
– Где они, наши танки? Их нету. Как нет и горючего.
– Без паники! – диктовал маршал, сбрасывая папаху, чтобы освежить гладко бритую голову. – Уже идут свежие дивизии... из Ирана! В любом случае переломим немца. Пушки у нас новые, какие фрицам и во сне не снились. Все будет! А сейчас приказываю перекрыть дороги танками.
– Которых у нас нету?
– Приказы не обсуждаются, а выполняются...
Против танков Клейста пошла в бой кавалерия генерала Плиева, взятая из жалких остатков резервов. «Иначе говоря, – писал очевидец, – наши войска сами залезли в мешок». Когда же маршал авиации Рихтгофен поднял в небо свой 4-й воздушный флот, тогда, как вспоминали свидетели событий, «небо потемнело от самолетов». Остатки кавалерии тут же полегли костьми, немцы не жалели фугасок даже на одиночные телеги, бомбы сыпались на стада коров, телят и овец... Все живое уничтожалось!
Танки Клейста и Паулюса – с юга и севера – «перегрызали» пути отхода, давили людей на дорогах, разрезая коммуникации, ведущие к спасению на востоке. 23 мая случилось то, о чем боялся сказать вслух Баграмян, чтобы его не произвели в ранг «врага народа», но о чем не устрашился поведать Сталину Василевский, почему и был обвинен в паникерстве.
Ударом с юга танков Клейста и натиском 6-й армии Паулюса с севера весь Барвенковский выступ был отсечен, и в кольце окружения оказались все армии маршала Тимошенко – с техникой, у которой не было горючего, со штабами и даже госпиталями.
25 мая куда-то бесследно исчез маршал Тимошенко. Москва, встревоженная, чтобы маршал не угодил в плен, требовала отыскать его – хоть живым или мертвым, но чтобы маршала обнаружили.
– Найти Тимошенко! – негодовал Сталин. – Сколько людей там оставили, не хватало еще, чтобы на потеху Гитлеру в Берлин привезли нашего маршала и бывшего наркома обороны...
Семен Константинович объявился в Валуйках лишь поздно вечером, усталый, голодный, весь какой-то помятый. Оказывается, он с самого утра просидел в придорожных кустах или прятался под мостом, ибо немецкие самолеты, расстилая на бреющем полете «небесную постель», гонялись не только за машинами, но охотились даже за каждым человеком на дорогах.
– Головы было не поднять, – оправдывался маршал. – Удивлен: куда делись наши замечательные сталинские соколы?..

Окружение... И никаких надежд вырваться из котла не оставалось, как не оставалось и генералов – все геройски погибли в Барвенковском котле, который устроили им немцы не без помощи излишне «вдохновенного» маршала Тимошенко.
Больно. Почему так? Бездарные и самовлюбленные карьеристы не раз сдавали в плен врагу целые армии, а их подчиненные, попав в неволю, потом всю жизнь носили несмываемое клеймо изменников и предателей, чтобы после войны из гитлеровских концлагерей перекочевать в концлагеря сталинские.
Окружение... В редких перелесках и на дне размытых оврагов Харьковщины еще стучали робкие выстрелы. Нет, уже не отстреливались от врагов, а стреляли в себя, чтобы избежать позора. Партийные говорили товарищам по несчастью:
– Ну что, добры молодцы? Не пора ли погреться?..
Разводили маленькие костерки, на которых стыдливо сжигали партийные билеты и личные письма. Под корнями деревьев окруженцы зарывали ордена, питая слабую надежду на то, что после победы вернутся сюда обратно и откопают свои награды. Барвенковский выступ, столь удобный для развития викториальных фантазий горе-стратегов в Кремле, теперь превратился в жесткий котел, из которого не выбраться. Немцы прочесывали окруженцев трассирующими, швыряли в ночное небо ракеты, иногда покрикивая:
– Эй, рус, кончай ночевать! Хенде хох... сдавайс...
Не так-то легко выйти на большак и поднять руки.
Разговоры же среди окруженных были известно какие...
– Я этого котла ожидал... с первого же дня, как поперлись, – говорил седой полковник. – Еще за месяц только и болтали, где и как пойдем Харьков брать, вот и доболтались. Если все мы знали о предстоящем наступлении, так и немцы готовились.
– Пожалуй, – согласился молодой капитан. – Ух, как обрадовались в первый день, когда нажимали. А немцы того и ждали, они пожертвовали своими заслонами, чтобы взять нас в клещи.
– Страшно! – сказал рыжий сержант.
– Всем страшно, не тебе одному.
– А мне всех страшнее. Я-то, видит Бог, должен сейчас радоваться. У меня до козырька причин, чтобы ненавидеть эту, яти ее мать, советскую власть и этого гада усатого.
– Полегче, приятель, – предупреждал его особист.
– Заткнись, курва! – отвечал сержант без страха. – Моего деда еще в коллективизацию шуранули на край света, где и загнулся с бабкой. А моего отца при Ежове к стенке прислонили в подвале да в лоб всадили ему пулю, чтобы башка не шаталась. Сижу с вами и думаю: живым бы в землю зарыться, чтобы немцы не нашли, а в плен не пойду... Я не за вашу партию воевал, а за то, что раньше именовали Отечеством...
По украинским древним шляхам день и ночь тянулись длиннейшие и неряшливые колонны военнопленных. Берлинские фанфары завывали на весь мир, празднуя победу. Геббельс возвестил по радио, что вермахт непобедим и под Харьковом он пленил 240 000 советских военнослужащих. И каждый из плененных уносил в своем сердце больную гражданскую и человеческую боль, от которой не избавиться до конца всей жизни... Кто виноват?

Сталин молчал . Великая страна болезненно переживала два страшных поражения – под Керчью и под Харьковом. Это легко написать, но сколько осталось сирот, сколько слез пролито вдовами, сколько горя выпало матерям! Сейчас уже не проверить, сколько людей погибло, сколько попало в плен; известно, что из окружения вышло лишь 22 000 человек. Среди них только два генерала – К. А. Гуров и А. Г. Батюня.
Сталин молчал . На этот раз он никого не винил, понимая, что виноват сам. Виноват в том, что отверг мнение Генштаба и пошел на поводу заверений Тимошенко, который заблуждался сам и вводил в заблуждение других. Теперь советские историки, анализируя причины неудачи под Харьковом, выделяют и этот факт – неверная информация Ставки о действительном положении на фронтах...