Ближе к вечеру полк, не сделав за день ни одного привала, голодный, измученный прибыл на место, и его батальоны разошлись по участкам, назначенным для обустройства лагерей. Батальонов в полку было два: 1-й и 3-й, а 2-й, запасной, остался на Волыни. Солдаты-сибиряки сложили ранцы в ряды, составили ружья в "кОзлы" и, смеясь и толкаясь, оживились, разминая плечи и шеи. Напились воды и дружно, зная каждый свою роль, разобрали с телег палатки, лопаты и колья, фашины, котлы и связки поленцев, оставшиеся с последнего бивуака. Работа привычная: собрать дров, натаскать воды, выкопать и огородить отхожее место, поставить палатки караулу, господам офицерам и унтер-офицерам. И в последнюю очередь – для нижних чинов, т.е. для себя: спешить им некуда. Обоз откатили к опушке, лошадей стреножили и выпустили на травку.

Лагерь Томского полка закрывал вход в протяженную бухту, таким можно было представить то поле в окружении белоствольных берез. В этой заводи уже приступили к разбивке лагерей другие полки той дивизии: Уфимский, Ширвандский и Бутырский. С их стороны ветерок доносил сольное пение, бренчание балалайки и дымок, возбуждающий аппетит.

Офицеры, назначив команды и работы, отправив больных в лазарет, а своих денщиков с лошадьми к берёзкам за овражком, собрались в кучки вблизи караулов у зачехлённых знамён и закурили трубочки. Тёмно-русый, невысокий, с длинным носом поручик, вытирая платком изнутри кивер, откашлявшись в перчатку и поправив усы, высказал предположение:
– Кажется мне, это наш последний бивуак.
– Типун тебе на язык, Пётр Константинович. Почему ж это? Я люблю привалы, – играя взглядом, весело возразил высокий кудрявый блондин.
– Владислав! Я хотел сказать, что будет сражение, что "заманивание", наконец, закончилось. Считай от Смоленска идём без серьёзного дела. Триста вёрст за три недели!
– А вот так-то лучше, мой друг! И дело будет, и за победу шампанского выпьем на следующем бивуаке. А так, как ты перед этим изволил сказать, а сказал с грустью, то так нельзя, так не годится, – и, обращаясь ко всем своим товарищам, добавил: – Смотрите, господа, солдаты наши тоже повеселели, будто и не было жаркого дня на ногах. Они чувствуют, от них не скроешь... Видели, наш батальонный ускакал к полковому командиру? Думаю, принесёт долгожданную весть.
Капитан, он уже не молод, вдовец и дочь невеста, набивал табачком тёмную трубочку из вишнёвого корня. Посматривая с отеческой любовью на своих товарищей, решил поделиться услышанным:
– Поручик Свиридов сказывал, теперь я вам. Был он здесь часа за два до нас и на обратном пути проехал по предполагаемой позиции нашей армии на правом фланге. За этой рощей видите, в просветах макушка видна – то высота. Возможно, она будет центром. За ней от Старой Смоленской дороги до Новой протекает речка Колочь. Наша сторона выше той, что оставляется неприятелю, – и, не имея другого, чем можно ещё поделиться по поводу рельефа, добавил: – Весь наш корпус здесь, а егеря – в поле и на той стороне стерегут неприятеля. Несколько вперёд то, кажется, Раевский. А там слева, вон те и те, то – Паскевич, где табуны, то – Оренбургский драгунский.

К офицерам подъехал на рыжей кобыле кругленький офицер, их батальонный командир майор Крутых:
– Господа, кто дежурный офицер? Вы, подпоручик? Палатка для караула и знамени давно готова, а вы здесь отдыхаете. Делаю вам замечание! Прошу всем быть в моём царском шатре через десять минут.
Офицеры проводили его взглядом до палатки, которую он в шутку назвал шатром. Капитан, Фёдор Кузьмич, обращаясь больше к себе, негромко высказался с нотками сочувствия:
– Плохо ему в седле... Хороший командир, но ему всё труднее: возраст, полнота. А дело знает превосходно! Жаль, карьера не удалась, как, например, у некоего столичного хлыща. Переведут такого из гвардии в пехоту со всеми пороками и связями... Так наказывают не его, а нас. И солдат страдает... Господа, палатку нам поставили: идёмте, смоем дорожную пыль.

В палатке батальонного командира уютно: в центре стол, лампа, вокруг стульчики, вдоль одного края скамья, вдоль другого кровать, скрытая пологом. Вся мебель походная, а потому лёгкая, разборная. Офицеры расселись, и майор Крутых начал:
– Господа офицеры, совещание проходило не у подполковника Попова, а у нашего дивизионного начальника генерала Лихачёва. Но с Иваном Ивановичем мы успели поговорить по дороге и немного в штабе. Друзья мои, мы прибыли на местность, где главнокомандующий намерен дать генеральное сражение. Неприятель давно его жаждет, он на подходе, послезавтра будет здесь. Уже были стычки казаков с разъездами Мюрата. Как утвердят диспозицию, выйдем в поле знакомиться и учиться действовать... О строительстве нами своих фортификационных укреплений не говорилось: выходит, мы – резерв...
Закончив обсуждение бытовых и иных дел, майор Крутых предложил офицерам высказаться. Выждав полминуты и глядя на усталые лица, продолжил:
– Господа, доведите до унтер-офицеров главное. Затем примите в роты солдат пополнения, их по пять-шесть будет. Прикрепите каждого к "дяденькам", опытным, чтобы те успели новобранцам передать главное. Лучше назначьте тех, кто с Суворовым в походы ходил, например, из той гренадерской роты, что к нам присоединили в Галиции, таких, как Артём Прохоров: он Измаил брал и наш земляк... Что?.. – майор повернулся к юному подпоручику. – Да, да! Вы правы, Александр Семёнович: это первое пополнение... Господа, вопросов нет?.. Коли нет у вас, есть у меня...
Майор Крутых выдержал паузу, сдвинул брови и обратился к белокурому офицеру:
– Господин поручик, при нижних чинах, пожалуйста, без брани. Для солдата "отец родной" и "свой мужик" – вещи разные. Вы уж впредь постарайтесь... – но, заметив, как склонённое лицо поручика стало наливаться пунцовой краской, посчитал нужным успокоить, смягчил тон и выражение на лице: – Ну-ну, Владислав Аркадьевич! Не переживайте сверх меры: все мы грешны, все были молоды, всё проходит, и это пройдет.
Покончив с регламентом, батальонный командир оживился и на мажорной ноте объявил:
– Господа, через час жду вас всех на чай! Будет и ром! Свободны, друзья мои!

Красавец! Видно, что гренадер! Высок, широк в плечах, на груди солдатский Георгий и медаль за Измаил. Глаза весёлые, усы и бакенбарды пышные, голова по кругу острижена, а волосы и там, и там чёрные с яркой проседью, да вот только неровный, грубый шрам на щеке. На голове новая нестроевая мягкая фуражка без козырька, мундир справный зелёный с красными отворотами и, – особый шик, – белые штаны, заправленные в короткие сапоги, с напуском накрывают голенища. Это и есть Артём Прохоров – назначенный "дяденька" для одного из молодых солдат пополнения. Когда старый с молодым отошли в сторону, Артём повернулся к новобранцу, жилистому, тоже "под горшок" стриженому безусому крестьянскому парню. Помолчал, осматривая и как бы примериваясь, затем протянул большую, мягкую сухую ладонь:
– Здорово, земляк. Откуда и чей будешь?
– Иван – Лазуткина Василия из Марьяновки сын младший.
– Вишь ты! А я из Панино! Это ж рядом, за речкой! И кому приветы?
– Захарову Игнату, Прохорову Артёму, Кирюхину Егору, Радюшину Павлу. Вроде, всё. И подарки привёз.
– Эхма, время-то бежит! Игнат, мы с ним в гренадерах были, остался убитым в Швейцарии. Павел нашего полка, Томского – под Смоленском. Егор здесь, после навестим. А от кого Прохорову? Артём – это я.
– Вот хорошо-то! Здравствуйте, дядя Артём.
– Да уж здоровались мы, сынок, – вздохнул Артём, но сам решил, что так будет лучше, и обнял парня.
– Приветы и подарки от старшего брата вашего Дмитрия и от тётки моей Пелагеи, до венчания Кочеткова была. От неё кисет, – и парень закружился на месте, ворочая плечами, чтоб снять ранец с притороченной к нему шинелью.
– Давно в солдаты забрали? – и Артём отбросил с лица набежавшую тень.
– На Красную горку и забрали, как отгуляли, так сразу. И пошли ножки наши по лесам, через горы каменные. Во Владимире отдохнули, получилось нас в рекрутской партии две роты, и пошли заново. Кругом уж не то: леса попадались, а так всё – поля да овраги. Велика Россия! Так и дошли до Можайска, там одели в солдатское, ружья дали, месяц поучили немного...
– Ну, ладно, после поговорим, – прервал Артём и дружелюбно продолжил: – Пока сам настоящим солдатом не станешь, так и зови меня: дядя Артём. Это не по-родственному, а из-за того, что назначен. Все мы солдаты: не зови "вы", а зови по-нашему, по-товарищески. А на войне солдатом быть враз научишься... Прикинь, Ванюшка, отстоим поле, и ты с французом посчитаешься, да хоть с одним, и товарища в бою не бросишь, а меня вдруг убьют – зачем тебе новый дядька? Сам будешь русский солдат, других учить сможешь!
– Не надо, дядя Артём! Только встретились.
– Фу ты, дурашка, я ж придумал... А как рыбалка дома? Ладно, ещё расскажешь... Ставь в эти "кОзлы" ружье, бескозырку достань... мы так новую фуражную шапку назвали, а кивер и ранец здесь положи, рядом с моими. Нет, погодь: ружьё не ставь, понадобится. Заряжено?
– Нет, не заряжено: на марше не было велено...
– Зарядить надо, чтоб готовым быть всегда. Рассказывай, как заряжать будешь.
– Сейчас... Заряжать буду так: возьму ружьё на левую руку, отворю полку, достану патрон из сумки... С конца, где без пули, скушу бумагу, высыплю малость пороху на полку и прикрою. Поставлю ружьё у ноги и ссыплю порох в дуло, вложу пулю с той бумагой, выну шомпол и загоню пулю до самого низу. Нажимать сильно и стучать не буду. Уберу шомпол. Готово!
– Эхма, парень, шомпол-то надо наперёд сделать вниз тем концом, что вытаскивал, а потом можно и пулю загонять!.. Ну, не ершись. Понял я, что ты просто сказать подзабыл. Ну, давай, заряжай свою палочку-выручалочку, а я покурю да посмотрю.
Иван, шепча, приступил к заряжанию, по сроку закончил и произнёс громко: "Готово!" Артём довольный похлопал малого по плечу, слазил в свой ранец, достал железную коробочку, из неё жирную заржавленную тряпочку. Заговорщицки подмигнул, смазал ею Иваново ружьё и велел поставить рядом со своим в "кОзлы", вытер пальцы о сапоги:
– Молодец! Теперь у тебя палочка-стукалочка! Ну, присядем. Мы с тобой не работаем, у нас поважнее дело: стану я тебе солдатскую науку боя рассказывать. У господ своя, а у нас, брат, своя. Суворов, царство ему небесное, сильно знал её любую!

Офицеры в назначенный час собрались у палатки батальонного командира, дождались дежурного офицера и весёлой гурьбой, прокричав снаружи: "Разрешите, ваше превосходительство!" – указав тем обращением на настроение и своё отношение к командиру, откинули полог и, гремя шпагами и шпорами, вошли в палатку.
Командир, полнеющий, с животиком, невысокий мужчина, радушно встретил их:
– Приветствую, господа! Располагайтесь... шпаги – сюда. Фёдор нам все приготовил: хозяином буду. Чаёк попозже, а сейчас угощу вас... Имею ром чудесный, колониальный. Когда с французами после Тильзита замирились, а с австрийцами приказано было поссориться, достал по случаю ящик. Хорошо, тогда крови союзников бывших не пролили. Сейчас проливать приходится! Вся Европа с ним. А вот турок и шведов вовремя усмирили, иначе... – так занимал гостей хозяин палатки, пока те рассаживались, разбирались с приборами и закусками и, наконец, когда увидел, что взоры всех обращены к нему, объявил тост: – Господа! Чтобы выстояли! За победу! За русского солдата!
– Господин майор! Позвольте участвовать: тост прекрасный! – почти детским прерывающимся голосом попросил подпоручик, сегодняшний дежурный офицер. А у него и усов-то нет, так, пушок!
– Ох, незадача: вам-то, Александр Семёнович, нельзя. Ладно, беру на себя. Но только один раз, а после с чаем насладитесь. Добавлю к тосту по случаю приостановки: и за здоровье Государя нашего!
Изрядно уставшие офицеры, не скрывая удовольствия, опрокинули стопки со спрятанным в их глубине жаром неведомого Карибского моря, присели, закусили.

Минут через пять командир, желая оживить беседу, лукаво улыбаясь, обратился ко всем, а следом к кудрявому блондину, любителю крепких слов:
– Друзья мои, забудем на вечер субординацию... Владислав Аркадьевич! Помнится, в Галиции по вечерам вы много внимания уделяли кому-то в ближайшем местечке. Скрыть не удалось. Расскажите какую-нибудь нескромную историю. Дни завтрашние могут оказаться весьма неблагоприятными. Не стесняйтесь, повеселите и нас с Фёдором Кузьмичом, и молодёжь славную, товарищей ваших.
– Что вы, господа, там как раз ничегошеньки-то и не было. А было вот что: ездил я, – назовём эту прелестницу Катенькой, – к Катеньке...
– Знаем мы эту Катеньку, не спрячешь, друг мой, своих проказ. Я тоже бывал у этого музыканта, – откинувшись на спинку стульчика и покручивая ус, подзадорил товарища поручик с длинным носом.
– Пётр Константинович, о том ты сам поведаешь, если после охота будет, – сказано было тихо, вкрадчиво, и, вернув голос, рассказчик продолжил: – Так вот... Папенька уже приступил к исполнению своего коварного замысла, по ходу которого по вечерам мы с ней оставались на пару-тройку часов в доме одни. В последний вечер, помнится, Катенька музицировала, я подпевал. Не умею, а деваться некуда: романчик завести ох как хотелось! Вот беру ноту и обхожу её, вижу открытую шейку, локон. Хоть и напевает, но чувствую, напряжена дьявольски. Господа, крепкий эпитет принес с собой ром, тысяча чертей!
Палатка сотряслась от здорового смеха так, что Фёдор, который хлопотал снаружи у самовара, улыбаясь, зажмурился, покачивая лысиной.
– Продолжайте, Владислав Аркадьевич! – ласковым взглядом ободряя, попросил батальонный командир.
– Продолжаю. Горит во мне всё, дрожу, наклоняюсь ниже, ближе. Мысль одна – прикоснуться губами, поцеловать нежно и провести чуть в сторону. Приём испытанный, господа, впечатление производит... Прикоснулся – дурной запах! Думаю, мало ли... Обнимаю за плечи, руки опускаю спереди за вырез. Ведь, что дивно – не противится, а должна бы, коли дЕвица. Обнимаю обнаженную грудь, чувствую всю, а она – потная и прыщи!.. Такие-то дела, господа. Превратности... Ну, твой черёд, Пётр Константинович!
– Нет, увольте! Лучше я о другом, о чистом... но всё о ней же, о любви.
Обстановка в палатке достигла кульминации в хорошем расположении духа. Выпили по второй стопочке чудесного рома. Добрый друг весёлой компании, ранее призванный к продолжению, заёрзал на месте, желая принять эстафету:
– Позволите начать! Хорошо, я не длинно. Дело было на Волыни. Год шёл то ли восьмой, то ли девятый. Помещик там жил, пан. Познакомились на ярмарке, потом на охоту приглашал. Он не молод, сед, детей нет. А жена, господа, красавица! Повадки, походка – лебедь белая. Талия осиная, пальчики тонкие, мраморные, а ножка, как у серны. Но взгляд, скажу вам, порочный. Она знает это и прячет его, опускает... Как мило, чудесно было, когда мы открылись друг другу и, представьте такое: употреблялись до изнеможения даже в саду в беседке и на качелях!
– Вы поэт, хотя излагаете прозой, – ненароком прервал Фёдор Кузьмич и, думая, что помешал, дружелюбно поправился: – Продолжайте!
– Да нет, закончил, простите... Боялся утомить, да и сердце растревожил, любил, знаете... – признался рассказчик, погружаясь в печаль, но собрался и соответственно случаю завершил по-гусарски: – А панский наследник, полагаю, бегает уже и из рогатки в папеньку старого стреляет!
– Испортите вы мне непорочного Александра Семёновича! – воскликнул Фёдор Кузьмич: – Хотелось бы его после войны к себе в Екатеринбург пригласить, познакомить с дочерью... Что скажете, Александр Семёнович?
– Увидеть бы сначала: предупредили нас только что Слава, извините, Владислав Аркадьевич и Пётр Константинович, какие бывают барышни.
– Обижаете, любезный. Поедите и увидите... Хорошо, что не отказываетесь погостить. Впрочем, смотрите, вот у меня ладанка... Сейчас сниму... Жена это, но похожа безупречно...
Офицеры аккуратно передали по кругу драгоценный портрет, удивляясь красоте любимой женщины седого капитана.
– Да, господа, мы ещё успеваем веселиться и озоровать даже в походах. Солдату, мужику, тому труднее. Старослужащие, верно, на зимних квартирах ещё возьмут своё, некоторые семьями обзаводятся, – произнёс командир, кончиком ножа вычерчивая на тарелочке невидимый узор...

Пока Артём искал удобное место для продолжения беседы, Иван сходил к ранцу и принёс маленький узелочек:
– Это тебе, дядя Артём, от брата Дмитрия оберег с ликом Святого Николая. Говорил, пусть не снимает. Ждём, говорил, год остался. Женим, ещё сказал, избу поставим.
Артём не ответил, только желваки заходили. Взял, развернул, расстегнул мундир, расправил шнурок, просунул голову, разместил на груди и застегнул большие круглые выпуклые медные пуговицы с пламенеющей гранатой: эмблемой не Томского, а того первого своего гренадерского полка. Иван это заметил, решил подначить:
– Дяденька, а что на пуговицах? Каша в горшке загорелась, что ли?
– То граната разрывается, дурень! Осмелел больно! Не шути больше о том… Начнём урок, Ваня… Первая твоя обязанность в бою – исполнять, что велят, и беречь их, командиров наших. В жизни они всякие, но в бою мы без них, как дети, а по совести – овцы. Испытал уже: придёт мальчик, а всему, что мы кровью познаём, обучен. Они там, в столице, книжки читают, им генералы уроки учат. Береги командира, он тебя к славе приведет, а иначе пропадёшь. Если идёшь в атаку, а офицер в близком ряду, не теряй его, своё дело делаешь, а посматривай и выручай. У тебя ружьё, штык, а у него шпага – баловство, да и сила не та: они ж баре. Ещё ты уметь должен: потерялся в бою, не знаешь, что и как и где товарищи, гляди поверх голов, ищи своё знамя и дуй к нему – не пропадешь... А знамя береги: мы за него в ответе. Ты грамоте обучен?
– Да. Матушка учила, и в приходе. Арифметику знаю, множить. А делить так и не выучился: мудро сильно.
– Ну так вот, как развернут завтра знамя, запоминай, что на нём... Знамёна ещё стягами зовут, значит, нас стягивать, собирать… Ты сиди пока, я встану и рядом похожу: сильно спина болит... Смотри, скоро как темнеет: через недельку-две уж осень.

Артём поднялся, распрямился, покрутил головой, вглядываясь в темноту и соображая, что за дела в батальоне, отметил главное: ужин, должно быть, готов. Кивком показал Ивану, что надо вставать и идти. По пути прихватили ранцы: в них ложки, кружки, с ними и котелки, а у Артёма – заветные коробочки и узелочки:
– Чаю с мятой накушаемся! Любишь, поди?
В их лагере тоже забренчала балалаечка, и тоненько кто-то пел. Свой костёр долго искать не пришлось, их заметили, окликнули. Солдаты ели распаренные сухари с нарезанным салом и луком, подвинулись, освободили место. Унтер подошёл и плеснул в их кружки по две крышки водки:
– Глядим, вас нет и нет, ну, сами-то и выпили. Думаем, не детки, не обидитесь. Давай, ребята, с Богом.
– Ребята, знакомьтесь – нового пригона Иван Лазуткин из Марьяновки, земляк наш, – и Артём подождал, пока все у костра обменяются рукопожатиями, а мужику то важно, как собачкам обнюхаться. – Ваше здоровье, мужики!.. Эх... знатно!
Унтер, чтобы получше рассмотреть, приблизился к Ивану:
– Теперь и ты, Ванюшка, сперва вроде как осиротел, а тут с нами новой семьей обзавёлся. Ох, надолго, брат, может, на всю жизнь… Добрые в семье-то одни дядьки, а тётки у нас злющие, косы точут… Шутю, Вань! Мы их – за порог! Не хмурься, паря, у нас хорошо, увидишь. Привыкай, спрашивай.
– На завтра, что говорят? А где воду брали? – Артём облизал ложку и сунул за голенище. Поднялся с живота на колени, поставил перед собой ранец и стал готовиться к чаю. Рядом крутились в хорошем расположении духа, – видно то было по хвостам, – два деревенских кобеля. Чёрный, крупный, седая шерсть в репейниках, сунул мокрый нос в ранец и лизнул Артёма в ухо. Не отвлекаясь от дела, тот отодвинул ласкового пса в сторону и добавил:
– Нам тоже, Вань, до сна надо сходить и набрать.
– Другов лучших мяткой не побалуешь?.. Спасибо, Артём Степаныч! – душевно поблагодарил унтер, ссыпал с ладони в кружку щепотку мяты, присел, взял палочку, поворочал угольки. – Воды-то хватит, а погулять, так Петро проводит: сам и копал. У той опушки, на углу – рытвина, в ней родники стекают в ручеёк, пастушок сказывал, то Огник. Чисто стёклышко, но овраг точит… Так вот, мы там, Григорий с Петром, ямищу выкопали и к ней – канавку: к утру чистой воды будет много. А рядом лазарет и ему польза. И французу дадим сопелку утереть!.. А француз, говорят, ещё не подошёл. Баталия – дело важное и завтра навряд, что будет. Коли то, – потеха одна…
Унтер зажмурился от едкого дыма, ещё поворочал угольки, покряхтел и продолжил:
– Офицеры сказывали, спозаранок будить не станут: егерям не привыкать ночь на линии под кустом лежать да армию стеречь: днём отоспятся. Велят своим ремонтом заняться, замки смазать да штыки наточить, а тебе, Артём – молодого учить... Чтоб рубахи чистые не трогали, а у кого нет – постираться, – бросил палочку в костёр, выпрямился и, глядя в небо, обратился ко всем: – Ну что, служивые, споём нашу печальную да на звёзды русские поглядим, пока можется...

Утром подполковник Попов попросил поручика Свиридова собрать офицеров здесь же у лагеря на полянке. Недалеко с десяток солдат, разбившись на две ватаги, сняв мундиры, босые играли в чехарду, перепрыгивая друг через друга. С их стороны ветер приносил крепкий запах пота и давно немытых тел, смех и говорок деревенских в прошлом мужиков и парней. Молодые офицеры морщили носы и посмеивались. Подошел Попов, прищурившись, втянул воздух, укоризненно посмотрел на тех, кто продолжал улыбаться, отвёл офицеров в сторону от ветра, показал, чтоб стали полукругом и, заложив руки за спину, заговорил, пошагивая:
– Солдат не виноват, что поставлен в такие условия. Господа, как закончим с вами, по очереди сводите батальоны поротно к ручью помыться, но только место уж выберете пониже лазарета... Господа офицеры! Земля слухом полнится, и стало мне кое-что известно. Там на высоте, полагаю, вы знаете где, – показал рукой, – назначен центр позиции. Чтобы вы могли предвзято оценивать будущие события, предлагаю пройти и осмотреть местность...

В роще ротные опередили старших и, поджидая их, остановились на предполагаемом месте боевого порядка полка. Офицеры завели беседу, поглядывая на высоту и называя её меж собой курганом. Там кипела работа: чавкали кирки, скрежетали лопаты, скрипели колёса, долетали смех, разговоры. Иной раз – крики: кто-то позвал, кто-то откликнулся, кто-то обругал. Судя по тому, что там стояли снятые с передков орудия, всего штук двадцать, готовилось укрепление для батареи. Работали не только артиллеристы: им помогали ополченцы и солдаты. Артиллерийский обоз и зарядные ящики были поставлены на сотню шагов ниже батареи и огорожены телегами, а перед телегами выставлены рогатки. Охрану по углам несли часовые с тесаками. Укрепляли и протяженные пологие боковые склоны: выкапывали неглубокие траншеи, и из той вынутой земли выкладывали брустверы, устанавливали полевые орудия...
Подпоручик отвернулся от кургана, обратил к товарищам юное лицо и звонким голосом прервал их:
– Петя, Слава, Фёдор Кузьмич! Господа, не хотите ли пари: нам будет назначено стоять пехотным охранением.
– Нет, Александр Семёнович, мы не будем участвовать в пари: то, что Вы сказали, это же очевидно, – погасил его пыл капитан. Сделав более значительным выражение своего лица, продолжил, стараясь в коротких паузах раскурить табачок: – Скорее, мы – резерв... и кровь наша прольётся не на эту дикую гвоздичку (чуть тронул носком сапога невысокий бледно-розовый полевой цветок)... а прольётся там, где неприятель достаточно озверел и дожимает наших...

Подошли полковой и батальонные командиры. Попов обозначил офицерам полукруг, занял его середину спиной к высоте и, щурясь от утренних лучей, продолжил разговор:
– Полку, очевидно, будет предписано встать во 2-й линии, думаю, здесь, где мы сейчас. Отсюда до высоты (обернулся)... шагов триста-четыреста. Предположительно, мы – резерв корпуса на левом фланге Барклая рядом с центром русской армии. Думаю, частной задачей, которую будем решать самостоятельно – это не допускать обход батареи с флангов и защищать ее вход сзади, а при появлении угрозы прорыва неприятеля на передний бруствер опрокинуть его... Пойдемте, поднимемся, господа...
Офицеры расположились у бокового бруствера батареи. Попов, знавший карту, приступил к знакомству офицеров с местом будущей баталии:
– Чуть слева, где кусты петляют, то Семёновский ручей. За ним впереди и дальше – Колочь. Справа – Бородино, позади него – Горки, Кутузов там. Слева – Семёновское. Дальше, к Старой дороге – Шевардино, видите, на высоте большой редут строится... Смотрю я, а избы уже пошли на фортификацию... Да... Скоро останутся церкви да печи, как после пожара. Что ж, наверное, выхода нет.

– Дядя Артём, а кого из полководцев ты видел?
– Суворова, Багратиона... Барклая нашего, тоже смел, но с нами близко не бывает.
– А Суворов?
– Тот сильно прост, а делами – богатырь сказочный! Он маленький, сухонький, седенький хохолок на лбу. Солдат любил. Ел, что и мы, спал, как мы, а молодой был, так в атаку – тоже с нами. Турок гонял знаменито! А героя обнимет, расцелует и всем расскажет. И не забудет, как фамилия и по батюшке!
– А тебя целовал?
– Когда мы с гор спустились, строй обходил, в глаза смотрел, как я тебе сейчас, и руку жал... – помолчал... улыбнулся: – На, подержись через меня с Александром Василичем!
Иван благоговейно пожал руку, а Артём продолжил урок:
– Биться надо, будто ты заговоренный. Чуть оробеешь – пропал и с отчаянной высоты, на какую дух тебя поднял, скатишься, как по ледяной горке! А потому, если страх в тебе, гони его, стыдись и о Боге думай, он укрепит. О своих домашних думай: что им твои земляки-товарищи про тебя расскажут, когда вернутся... А неприятель, как и ты, оробеть может, а чуть испугается, окрепнуть духом не давай!.. И у меня страх бывает... Да! А то-о!
Артём подошел к Ивану ближе, обнял и продолжил:
– А без товарищей в бою не победить. Кто, кроме них, поможет? А где они? Как в бою найти? Расскажу… Первое дело: в строю рядом с твоим плечом и сзади. А ты им всем помогай и переднему. Второе дело: один остался, оглянись, узнай своего, подбеги и стань рядом или позови, он рядом станет и поможет отбиться. Третье дело: если рядом вовсе никого, ищи знамя своё...
Артём добавил значительные нотки и, глядя в глаза Ивану, приступил к изложению главного, что, по его мнению, может помочь выстоять:
– С кавалерией одному сладить трудно, а бежать – не дело, быстро сзади налетит и на лоскуты нарежет. А когда один встанешь, он всё вокруг тебя ездит и норовит так зайти, чтоб ты ему был под правую руку, и рубанет с размаху. А ты ныряй под левую руку и ближе и коли штыком, куда достанешь. И коня не жалей. Конь взбесится, может его сбросить или закружит. А если встанем в круг, ему неудобство и с боков защиты нет. Вовсе правильно – в каре строиться. Знаешь как?.. Во-о-о! Мы так турка одолевали. Те скачут по кругу, зубы скалят: "Алла, Алла". Нам ничего сделать не могу, а мы их пулей, наскочат – штыком...
Артём повздыхал, оглядывая себя, посмотрел на тучку:
– Эхма, сапоги-то никуда стали. Пока дождя нет, пойдём к Мартыну, он знатный сапожник...

Мартын сидел у палатки и, зажав коленями "лапку", постукивал молоточком по подошве кривого сапога. На мастеровом солдате фартук, в губах – гвоздики, на шее – дратва, на глазах – очки, подаренные по случаю солдатами.
– Здорово, ребята! Присаживайся, Степаныч. Кто с тобой?.. Ты любишь с молодыми нянькаться… Хорошо, когда такое дело. Тоже люблю с учениками секреты показывать... Скоро доработаю...
Артём с Иваном уселись на травку. Немного погодя Артём снял сапоги, расстегнул мундир и лёг на спину, скрестив руки за головой. Иван повторил, но скоро перевернулся и вытянулся на тёплой земле, уткнув нос в траву между рук. Запахло пряностями, по щеке побежали суетливые букашки, зазвенели крылышки... Где-то у самого неба напевал Мартын, вздыхал и сам с собой разговаривал... всхрапнул Артём...
– Ну, рассказывай, – услышал сквозь потную дрёму Иван.
– Ага... уснул, однако... Вот, Мартын, новые подмётки надобны. Сделаешь?
– А то нет! Сейчас и сделаю, материя есть... Сделаем так, что до Парижа приведут... Давай!
Мартын взял первый сапог, ножичком отделил худую подметку, снял коричневую прокладку, зачистил, что осталось. Слазил в сундучок, затем в торбочку, достал твёрдую толстую кожу и два листа бересты. По старой подошве отмерил, вырезал и приступил к ремонту.
– Берёста-то зачем? – шепотом, чтоб не мешать Мартыну, спросил Иван.
– Ты что-о!.. А вот вспомни, в чём батьке на сенокос воду и молочко носил?.. Верно, в туесочках. А из чего они?.. Верно. И не течёт, и прохладненькое весь день, и не киснет! А почему? Знай, есть сторона, через которую молочко дышит, а течь не может, вот важно-то! Так и в сапогах наших: и скрип знатный, и не протекает, и освежает! Думай, сколько народа и сколько вёрст да по полям, да по лесам, да по болотам, да по камням и всё в них! А возьми портяночки-то! Просты, а цены им нет: и ногу не собьёшь, и перемотать на целое, и просушить, и постирать. А про шинельку и говорить не стану... Пуговки сзади расстегнёшь, половинку под себя, а другой укроешься и ножки усталые к костру...

Следующим утром от конных разъездов поступили сведения, что французская армия на подходе. После обеда стала слышна далёкая перестрелка егерей с авангардом. В дивизию прибыл квартирмейстер и сообщил, что диспозиция утверждена и приказано частям указать их расположение. Томский полк разреженными колоннами просочился меж берёз и вышел на место, где у вбитого флажка его ожидал квартирмейстер. Колонны выровняли. Офицеры вышли из строя, посадили солдат на траву и собрались на правых флангах.
Майор Крутых пояснил своим боевой порядок:
– Справа, вон те, что в 1-й линии, то – наши: уфимцы и ширвандцы, а с нами во 2-й – бутырцы. Весь наш корпус здесь, кроме егерей, те – в поле. А там слева, вон те и те, то – Паскевич. А на кургане – Раевский.
Капитан, Фёдор Кузьмич, обратился к батальонному:
– Господин майор, позвольте поделиться мнением... На этом месте весь перелёт по батарее будет наш. Думаю, на совещании с дивизионным начальником надо то учесть и подвинуть: нас – за Уфимским полком, а бутырцев – за ширвандцами.
– Спасибо, Фёдор Кузьмич, но сначала, думаю, надо будет оценить истинную угрозу от перелётных снарядов. Если мы поспешим, то при первой же фланговой кавалерийской атаке на курган малый полк, коим наш является, будет окружён и не сможет содействовать. Под угрозой окажется центр всей армии. Вечером я доложу ваши предложения. Мой вариант – выдвинуть батальоны ближе к батарее, в мёртвую зону...

Перед сидящими солдатами лицом к ним застыли под знаменем знамёнщик и два его солдата-помощника: рослые, красивые мужики. Налетавший сзади ветер заставлял полотнище крутиться на древке и шлёпать солдат по лицам. Порой, устав волноваться, оно накрывало голову кого-либо из них и успокаивалось, ластилось, прижавшись. Никто в группе не мешал ему и делал вид, что их то не касается.
Иван какое-то время разглядывал знамя, запоминая цвета, рисунок и надписи. Затем откинулся на ранец и долго безмятежно смотрел в такое же безмятежное небо, жуя сухари и запевая их водой. Вдруг дёрнулся и заговорил, не поворачивая головы:
– Смотри, дяденька, журавли… спутались, куда лететь. Вон там курлычут, напротив кусочка того облачка, – повернулся к Артёму и показал рукой: – Во-во... ага, эти!..
– Глазастый ты, Вань, но не о том думаешь. Ты видишь то, от чего расстройство на сердце и одна тоска, – вяло начал разомлевший Артём, но, очнувшись, не сдержал раздражение: – Ты всё мне портишь. И так после тебя только о доме думаю. Давай лучше думать, как страх победить, а за ним – и француза. Не дело с тоской в бой идти!

Среди офицеров выразилось беспокойство сначала в 1-й линии, за ними – во 2-й: все показывали на три облака пыли, появившиеся у горизонта. Солдат подняли, колонны загудели. Вскоре стали различимы три больших потока, идущие прямо, напролом, сверкая десятками тысяч штыков, касками и прочим железом, как искрящимся полотном. Перед каждым, видно было, перемещались с одной стороны на другую конные упряжки с артиллерией, выбирая ровный путь лошадям, орудиям и фурам. Потоки начали растекаться вправо и, особенно, влево. Немного погодя в районе деревни Шевардино, где строился большой редут, стороны сблизились и открыли орудийную пальбу. Временами трещали ружейные залпы, частила перестрелка, а в грохоте орудий появлялись затишья – то пехота у редута сцепилась. Дело продолжалось до глубокой ночи, пока Бонапарт не исполнил своё намерение выправить линию русских войск так, как он того желает...

Весь следующий день прошёл в перестрелках егерей и во взаимных погонях и стычках конных разъездов. После полудня, выполняя приказание Кутузова, по войскам торжественно пронесли икону Смоленской Божьей Матери, спасённую из этого города...

После заката Артём вызвался набрать воды в Огнике. Он, Иван и ещё два солдата вышли к опушке. Никто не возразил против того, чтобы через рощу пройти на позицию. У своего колышка присели…
– Глянь, Вань, не темно, а уж видно, костры далёкие горят – француз кашу варит!.. И дым-то по полю стелется, будто туман... Красиво у нас, правда?.. И чего он припёрся?.. Слышь, кричат: поди, мадеру пьянствуют, прохвосты!..
Скоро на высоте зажглись факелы: этим вечером Раевский, чьи полки должны защищать высоту, начал перестраивать её в неприступную крепость...