Я пишу тебе, сестрица,

Только быль- не небылицу.

Расскажу тебе точь в точь,

Шаг за шагом брачну ночь.


Ты представь себе, сестрица,

Вся дрожа, как голубица,

Я стояла перед ним,

Перед коршуном лихим.


Словно птичка трепетало

Сердце робкое во мне,

То рвалось, то замирало…

Ах, как страшно было мне.


Ночь давно уже настала,

В спальне тьма и тишина,

И лампада лишь мерцала

Перед образом одна.


Виктор вдруг переменился,

Стал как-будто сам не свой,

Запер двери, возвратился,

Сбросил фрак с себя долой.


Побледнел, дрожит всем телом,

С меня кофточку сорвал…

Защищалась я несмело —

Он не слушал, раздевал.


И бесстыдно все снимая,

Он мне щупал шею, грудь,

Целовал меня, сжимая,

Не давал мне вздохнуть.


Наконец, поднял руками,

На кроватку уложил.

«Полежу немного с Вами»,

весь дрожа он говорил.


После этого любовно

Принялся со мной играть.

А потом совсем нескромно

Стал рубашку поднимать.


И при этом полегоньку

На меня он сбоку лег.

И старался по-маленьку

Что-то вставить между ног.


Я боролась, защищалась,

Отбивалася рукой —

Под рукою оказался

Кто-то твердый и живой.


И совсем не поняла я,

Почему бы это стало:

У супруга между ног

Словно вырос корешок.


Виктор все меня сжимая

Мне покоя не давал, —

Мои ноги раздвигая,

Корешок туда совал.


Я из силы выбивалась,

Чтоб его с себя столкнуть.

Но напрасно я старалась —

Он не дал мне и вздохнуть.


Вся вспотела, истомилась

И его не в силах сбить,

Со слезами я взмолилась,

Стала Виктора просить.


Чтоб он так не обращался,

Чтобы вспомнил он о том,

Как беречь меня он клялся

Еще бывши женихом.


Но моленьям не внимая,

Виктор мучить продолжал:

Что-то с хрустом разрывая

Корешок в меня толкал.


Я от боли содрогнулась…

Виктор крепче меня сжал,

Что-то будто вновь рванулось

Внутрь меня. Вскричала я.


Корешок же в тот же миг

Будто в сердце мне проник.

У меня дыханье сжало,

Я чуть-чуть не завизжала.


Дальше было что — не знаю,

Не могу тебе сказать.

Мне казалось: начинаю

Я как будто умирать.


После этой бурной сцены

Я очнулась, как от сна.

От какой-то перемены

Сердце билось, как волна.


На сорочке кровь алела,

А та дырка между ног

Стала шире и болела,

Где забит был корешок.


Любопытство — не порок.

Я, припомнивши все дело,

Допытаться захотела:

Куда делся корешок?


Виктор спал. К нему украдкой

Под сорочку я рукой.

Отвернула… Глядь, а гадкий

Корешок висит дугой.


На него я посмотрела,

Он сложился грустно так.

Под моей рукой несмелой

Подвернулся как червяк.


Ко мне смелость возвратилась —

Был не страшен этот зверь.

Наказать его хотелось

Хорошенько мне теперь.


Ухватив его рукою,

Начала его трепать.

То сгибать его дугою,

То вытягивать, щипать.


Под рукой он вдруг надулся,

Поднялся и покраснел.

Быстро прямо разогнулся,

И как палка затвердел.


Не успела я моргнуть, —

На мне Виктор очутился:

Надавил мне больно грудь,

Поцелуем в губы впился.


Стан обвил рукою страстно,

Ляжки в стороны раздвинул,

И под сердце свой ужасный

Корешок опять задвинул.


Вынул, снова засадил,

Вверх и стороны водил,

То наружу вынимал,

То поглубже вновь совал.


И прижав к себе руками,

Все что было, сколько сил,

Как винтом между ногами

Корешком своим водил.


Я как птичка трепетала,

Но не в силах уж кричать,

Я покорная давала

Себя мучить и терзать.


Ах, сестрица, как я рада,

Что покорною была:

За покорность мне в награду

Радость вскорости пришла.


Я от этого страданья

Стала что-то ощущать.

Начала терять сознанье,

Стала точно засыпать.


А потом пришло мгновенье…

Ах, сестрица, милый друг,

Я такое наслажденье

В том почувствовала вдруг.


Что сказать про то нет силы

И пером не описать.

Я до смерти полюбила

Так томиться и страдать.


За ночь раза три бывает,

И четыре, даже пять

Милый Виктор заставляет

Меня сладко трепетать.


Спать ложимся, первым делом

Муж начнет со мной играть,

Любоваться моим телом,

Целовать и щекотать.


То возьмет меня за ножку,

То мне грудку пососет…

В это время понемножку

Корешок его растет.


А как вырос, я уж знаю,

Как тут надо поступать:

Ноги шире раздвигаю,

Чтоб поглубже загонять.


Через час-другой, проснувшись,

Посмотрю, мой Виктор спит.

Корешок его согнувшись

Обессилевший лежит.


Я его поглажу нежно,

Стану дергать и щипать.

Он от этого мятежно

Поднимается опять.


Милый Виктор мой проснется,

Поцелует между ног.

Глубоко во мне забьется

Его чудный корешок.


На заре, когда так спится,

Виктор спать мне не дает.

Мне приходится томиться,

Пока солнышко взойдет.


Ах, как это симпатично.

В это время корешок

Поднимается отлично

И становится как рог.


Я спросонок задыхаюсь,

И тогда начну роптать.

А потом, как разыграюсь,

Стану мужу помогать.


И руками, и ногами

Вокруг него я обовьюсь,

С грудью грудь, уста с устами,

То прижмусь, то отожмусь.


И сгорая от томленья,

С милым Виктором моим

Раза три от наслажденья

Замираю я под ним.


Иногда и днем случится —

Виктор двери на крючок,

На диван со мной ложится

И вставляет корешок.


А вчера, представь, сестрица,

Говорит мне мой супруг:

Прочитал я в газете

О восстании славян.


И какие только муки

Им пришлось переживать,

Когда их башибузуки

На кол начали сажать.


— Это верно очень больно? —

Мне на ум пришло спросить.

Рассмеялся муж невольно

И… задумал пошутить.


— Надувает нас газета, —

Отвечает мне супруг, —

Что совсем не больно это

Докажу тебе мой друг.


Я не турок, и, покаюсь,

Дружбу с ними не веду,

А на кол, уж я ручаюсь,

И тебя я посажу.


Обхватил меня руками

И на стул пересадил.

Вздернул платье и рукою

Под сиденье подхватил.


Приподнял меня, поправил

Себе что-то, а потом

Поднял платье и заставил

На колени сесть верхом.


Я присела, и случилось,

Что все вышло по его:

На колу я очутилась

У супруга своего.


Это вышло так занятно,

Что нет сил пересказать.

Ах, как было мне приятно

На нем прыгать и скакать.


Сам же Виктор, усмехаясь

Своей шутке, весь дрожал.

И с коленей, наслаждаясь,

Меня долго не снимал.


— Подожди, мой друг Анетта,

Спать пора нам не пришла.


Не уйдет от нас подушка,

И успеем мы поспать.

А теперь не худо, душка,

Нам в лошадки поиграть.


— Как, в лошадки? Вот прекрасно!

Мы не дети, — я в ответ.

Тут он обнял меня страстно

И промолвил: — Верно, нет.


Мы не дети, моя милка,

Но представь же, наконец,

Будешь ты моя кобылка,

А я буду жеребец.


Покатилась я со смеху.

Он мне шепчет: «Согласись.

А руками для успеху

На кроватку обопрись».


Я нагнулась. Он руками

Меня крепко обхватил.

И мне тут же меж ногами

Корешок свой засадил.


Вновь в блаженстве я купалась,

С ним в позиции такой.

Все плотнее прижималась,

Позабывши про покой.


Я большое испытала

Удовольствие опять.

Всю подушку искусала

И упала на кровать.


Здесь письмо свое кончаю.

Тебе счастья я желаю.

Выйти замуж и тогда

Быть довольною всегда.

В блестящий век Екатерины,

В тот век парадов и балов,

Мелькали пышные картины

Екатерининских балов.


И хоть интрижек и историй

Орлы пекли густую сеть,

Из всех орлов — Орлов Григорий

Лишь мог значение иметь.


Оставив о рейтузах сказки,

Что будто хуй в них выпирал,

Я расскажу вам без прикраски

Как Гришка милости сыскал.


Увидев как-то на параде

Орлова Гришку в первый раз

Императрица сердцем бляди

Пришла в мучительный экстаз.


Еще бы. Малый рослый, крупный,

Слепит в улыбке снег зубов

И пламя взоров неотступно

Напоминает про любовь


Вот и причина, по которой

Его увидев раз иль два,

Екатерина к мысли скорой

С ним о сближении пришла.


Изрядно с вечера напившись

С друзьями в шумном кабаке,

Храпел Григорий, развалившись

Полураздетым, в парике.


Его толкает осторожно

Прибывший срочный вестовой:

«Мон шер, проснитесь, неотложно

Приказ прочтите деловой».


— Какой приказ? — вскричал Григорий,

Пакет вскрывая сгоряча,

По строчкам взгляд летает скорый.

И вдруг завыл, приказ прочтя.


— Пропал, пропал. Теперь уж знаю.

Погибло все, о мой творец!

Меня немедля вызывают

К императрице во дворец.


Вчера дебош я с мордобоем,

Насколько помнится, создал.

И чуть не кончился разбоем

Наш разгоревшийся скандал.


Теперь зовут меня к ответу.

Конец карьере. Я погиб.

Иван! Закладывай карету,

Присыпь мне пудрою парик.


И вот, друзья, что дальше было:

Подъехав робко ко дворцу,

Ряд лестниц мраморных уныло

Проходит он. Лицом к лицу


Внезапно стражу встретил он,

И видит дула:»Ваш пароль?»

— Кувшин, — он был предупрежлен.

Его ведут.. А в сердце боль.


— Зачем ведут меня? Не знаю…

И вызван на какой предмет?

О, боже, я изнемогаю,

Какой же мне держать ответ?


И вдруг портьера распахнулась.

Стоит отряд ливрейных слуг.

Стоит царица. Улыбнулась:

— Орлов? Ну, здравствуйте, мой друг.


Гвардеец мигом на колени

Пред государыней упал:

— По высочайшему веленью

Царица, я к вам прискакал.


Казнить иль миловать велите —

Пред вами ваш слуга и раб.

Она лакеям:- Уходите! —

Потом ему: — Да, я могла б


Тебя нещадно наказать,

Но я совсем не так злорадна.

Мне хочется тебя ласкать,

И ласка мне твоя отрадна.


Дай руку, встань, иди за мной,

И не изволь мой друг робеть.

Не хочешь ли своей женой

Меня немедленно иметь?


Он ощутил вдруг трепетанье,

Огонь зардевшихся ланит.

Язык прилип к его гортани.

Орлов невнятно говорит:


— Ваше величество, не смею

Своим поверить я ушам…

К престолу преданность имею.

За вас и жизнь, и честь отдам.


Она смеется, увлекает

Его с собою в будуар

И быстро мантию меняет

На легкий белый пеньюар.


Царица, будучи кокеткой,

Прекрасно знала к ним подход:

И плавно, царственной походкой

Орлова за руку ведет.


Не знал он случая такого…

Уж не с похмелья это сон?

И вот с царицей у алькова

Стоит подавлен, потрясен.


— Снимите шапку и лосины,

Не стойте, право, как тюлень.

Орлов дрожит как лист осины

И неподвижен, словно пень.


Она полна любовной муки

И лихорадочно дыша

Ему расстегивает брюки.

В нем еле теплится душа.


Хоть наш герой и полон страху,

Берет свое и юный пыл!

Она спустила сплеч рубаху —

И вмиг на месте он застыл…


Вид тела молодого, плечи,

Ее упругий, пышный бюст,

И между ног, как залп картечи,

Его сразил кудрявый куст.


Исчезнул страх: застежки, пряжки

Он сам с себя послушно рвет

И ослепительные ляжки

Голодным взором так и жрет.


Звук поцелуев оглашает

Роскошный, пышный будуар.

Орлов оружье поднимает,

В его груди уже пожар.


Она его предупреждает

И, нежной ручкой хуй держа,

Раздвинув ноги, направляет…

Орлов надвинул, весь дрожа…


У изголовья милой пары

Стоял Амур мой в стороне

И напевал он страстны чары

Моей возлюбленной чете.


Амур, Амур, немой свидетель.

Неописуемых картин.

Скажи, не ты ли сцены эти

Нам навеваешь? Ты один!


У всех времен, у всех народов

Любви поэзия одна.

И для красавцев и уродов

Она понятна и родна.


И штукатур, и зодчий

И светский барин, и босяк…

Перед Амуром равен всяк

И среди дня и среди ночи.


Перед амуром нет различий,

Санов и рангов — все равны.

Ни этикетов, ни приличий…

Есть только юбки и штаны.


Однако, к делу. Продолжаю

Описывать событий ход.

Зачем я, впрочем, называю

Событьем краткий эпизод?


— Ой,ой! — она под ним занылы —

Поглубже, миленький… вот так…

Целуй меня.. Ах, что за сила,

Преизумительный елдак.


Ну что молчишь? Скажи хоть слово!

— Но я не знаю что сказать…

— Груби как хочешь, ну же, право…

— Блядюга, еб же твою мать…


— Ах, Гриша, это слишком грубо!

Скажи, что я твоя, ну… блядь…

Ах, милый. Как с тобой мне любо,

Как хорошо… А тебе как?


— Еще бы еть, снимая пенки…

Я как орел вознесся ввысь…

Ну, а теперь для переменки,

Давай-ка раком становись.


В разврате служит хмель опорой —

Один философ говорил.

Найдя вино в шкафу за шторой,

Орлов бутылку мигом вскрыл.


И, выпив залпом полбутылки,

Орлов неистов, пьян и груб,

Парик поправил на затылке

И вновь вонзил в царицу зуб.


Облапив царственную жопу,

На плечи ноги положил,

Плюет теперь на всю европу,

Такую милость заслужил.


Подобно злому эфиопу,

Рыча как лев иль ягуар,

Ебет ее он через жопу,

Да так, что с Кати валит пар.


Теперь Орлов без просьбы Кати,

Как первобытнейший дикарь,

Весь лексикон ебеной мати

Пред нею выложил: — Ах, тварь!


Поддай, поддай! Курвяга! Шлюха!

Крути-ка жопой поживей!

Смотри-ка родинка как муха,

Уселась на спине твоей.


Ага, вошла во вкус, блядища!

Ебешься как ебена мать.

Ну и глубокая дырища,

Никак до матки не достать.


Но он не знал, Катюше сладко —

Ордов ей очень угодил,

И длинный хуй, измяв всю матку,

Чуть не до сердца доходил.


Ебет Орлов, ебет на диво,

О жопу бряцают мудя,

Хуй режет лучше,чем секира —

Огнем, огнем горит пизда.


— О, милый, глубже и больнее, —

Она шептала впопыхах,

С минутой каждой пламенея,

Паря как будто в облаках.


— Что ты там делаешь, скажи-ка?

Она любила смаковать,

Во время каждой новой ебли

Себя словами развлекать.


— Что делаю? Ебу, понятно… —

Орлов сердито пробурчал.

— Ебешь, ебешь…Скажи как внятно.

— Ебу, — как бык он прорычал.


Ебу, ебу, какое слово?

Как музыкально и красно?

Ебанье страстное Орлова

Пьянит,как райское вино.


Но вот она заегозила

Под ним как дикая коза,

Метнулась, вздрогнула, заныла,

При этом пернув два раза.


Орлов, хоть был не педерастом,

Но все ж при этом пердеже

Задумал хуй, торчащий клином,

Засунуть в жопу госпоже.


Хуй был с головкою тупою,

Напоминающей дюшес…

Ну как со штукою такою

Он к ней бы в задницу залез?


Там в пору лишь пролезть мизинцу.

Другая вышла бы игра,

Когда б немного вазелинцу…

Ведь растяжима же дыра.


Он вопрошает Катерину:

— Хочу я в жопу тебя еть.

Да не войдет без вазелину…

— Ах, вазелин? Он кстати есть…


Нашлась тут банка под подушкой,

Залупу смазала сама.

— Ну, суй, дружок, да лишь макушку,

Иначе я сойду с ума.


— Ах, Катя, ты трусливей зайца, —

Вдруг крик всю спальню огласил:

— Ой, умираю,- он по яйца

Ей беспощадно засадил.


Она рванулась с мелкой дрожью,

Хуй брызнул мутною струей:

— Ах,плут, помазаницу божью

Всю перепачкал малафьей.


Хочу сосать,- она сказала

И вмиг легла на Гришу ниц.

Платочком хуй перевязала

Для безопаски у яиц.


Чтоб не задвинул он ей в горло

И связок там не повредил.

Как давеча дыханье сперло,

Когда он в жопу засадил.


Она раскрыла ротик милый.

Он был красив, изящен, мал.

И хуй набухший, толсторылый

Едва ей в губки пролезал.


Она сосет, облившись потом.

Орлов орет: — Сейчас конец. —

Она: — ну,нет. Хочу с проглотом.

А ты не хочешь? Ах хитрец.


Противный, милый, сладкий, гадкий…

Под лоб глаза он закатил

И полный рот хуиной смятки

Императрице запустил.


И связок чуть не повредила,

Едва от страсти не сгорев,

Всю малафейку проглотила,

Платочком губы утерев.


Орлов уж сыт. Она — нисколько.

— Ты что ж, кончать? Ан нет, шалишь!

Еще ебать меня изволь-ка,

Пока не удовлетворишь.


— Эге, однако, дело скверно.

Попал я парень, в переплет.

Не я ее — она наверно

Меня до смерти заебет.


Дроча и с помощью минета

Она его бодрить взялась.

Орлов был молод — штука эта

Через минуту поднялась.


А за окном оркестр играет,

Солдаты выстроились в ряд,

И уж Потемкин принимает

Какой-то смотр или парад.


— Мне нужно быть бы на параде,

Себя на миг хоть показать…

— Как трудно мне, царице, бляди

И власть, и страсть в одно связать.


И снова на спину ложится…

И поднимает ноги ввысь…

Кряхтит и ерзает царица

Под ним как раненная рысь.


Скрипит кровать, трещит перина,

А на плацу проходит рать!

О, славься ты, Екатерина!

О, славься ты, Ебена мать!

«Сказка о золотом петушке» написана Пушкиным осенью 1834 г. Опубликована в 1835 г., при полном молчании критиков. В 1836 г. началась травля поэта, достигшая к концу года предельной остроты. А в самом начале 1837 г. Пушкина не стало.
Что это: шутка? Жонглирование датами? Дешёвая погоня за сенсацией?
Или принципиально новый взгляд на давно и хорошо известные факты?

Проще всего от этого взгляда отмахнуться, ― хотя бы под предлогом его «конспирологичности». Но как отмахнуться от загадочной недоговорённости сказки, от слабо мотивированных действий её персонажей, от общей неясности её сюжета? Как объяснить «недетский» характер сказки, заставляющий уже не одно поколение пушкинистов подозревать наличие в ней какого-то скрытого содержания?

Попытки разгадать смысл этого содержания не прекращаются до сих пор (см., например: Ахматова, 1933; Бойко, 1979; Алексеев, 1987; Погосян, 1992; Вацуро, 1995; Эткинд, 1998; Кошелев, 2004; Пащенко, 2009). Но ни одна из попыток так и не признана безусловно удавшейся, навсегда решившей проблему. Спрашивается, почему? Не потому ли, что сама проблема понимается недостаточно глубоко? Ведь что представляют собой те варианты прочтения сказки, которые мы на сегодняшний день имеем? Это, во-первых, интерпретации на уровне «теории заимствований», которые ничего, кроме внешней формы сказки, не объясняют. Во-вторых, это интерпретации на уровне «фиги в кармане», когда, например, скрытый замысел сказки сводится, в духе Фрейда, к вымещению Пушкиным своей обиды на Николая I за «камер-юнкерство» (такова интерпретация А. А. Ахматовой).

Но неужели Пушкин и вправду стал бы опускаться до уровня «фиги в кармане»? Или он всё же руководствовался какими-то другими, более достойными, соображениями?

Поставим вопрос иначе: в чём заключается более глубокое понимание проблемы? Не в том ли, что прочтение скрытого содержания сказки должно начинаться не с неё, а с предварительного объяснения: откуда вообще взялась такая странная особенность русской культуры предпушкинского и пушкинского времени, как литературная мода на иносказательность?

Правильная постановка вопроса ― это почти ответ на него. Специалисты знают: в русском обществе конца XVIII века мода на иносказательность проистекала из всеобщего увлечения масонством. Дело в том, что масонские организации были полуконспиративными или даже вовсе тайными; поэтому многое в их печатных и письменных документах не договаривалось или излагалось иносказательно (Пиксанов, 1947: 53). И на том же иносказательном языке излагалась вся легендированная история масонства, а также интерпретировалась его атрибутика и ритуальная практика.

Культ иносказательности, процветавший в масонской среде, коренился в общей для «братьев» установке на противопоставление «просвещённых» членов общества всем остальным «профанам», где последним не полагалось знать того, что знали первые. Причём противопоставление это распространялось и на саму масонскую иерархию. Например, видный масон князь Гагарин, «став великим префектом капитула, принял на себя “должность охранения втайне от масонской толпы учреждения капитула”» (там же: 54). В то время как принадлежавший к масонской толпе А. П. Сумароков подобострастно писал об орденских верхах: «…А тайну их спознати // Нельзя тебе вовек» (там же: 73).

Имело значение и свойственное «братьям» увлечение мистикой и оккультизмом, требовавшее соответствующего языка общения. Этого же языка требовала и масонская апология «откровений», постигаемых членами ложи при их продвижении по иерархической лестнице. Хотя ярче всего особенности иносказательного самовыражения заявили о себе в религиозно-нравственных поэмах и нравоучительных романах, очень популярных в XVIII веке. В частности, в 1783 г. в Москве было издано сочинение иеромонаха Аполлоса (в миру А. Д. Байбакова) под заглавием «Кто есть истинный друг? Иносказательное со нравоучением повествование» (там же: 64). И к этой же категории принадлежали некоторые романы М. Хераскова (там же).

Не нужно только делать отсюда скоропалительный вывод, будто язык скрытых смыслов являлся исключительно и специально масонским. Сама по себе иносказательность ― это дорога с двусторонним движением, где имеют место как утаивание смыслов, так и их раскрытие (например, объясняя что-либо, мы нередко прибегаем к выражениям типа «другими словами» или «попробую сказать иначе», то есть пользуемся иносказательностью в прямом смысле слова). А сущность иносказательности ― это сущность той символической специфики языка, различными проявлениями которой переполнено в истории культуры абсолютно всё: фольклорная и литературная метафорика, притчевость евангелий и их святоотеческие толкования, герменевтическая и метаязыковая проблематика науки, двусмысленности некоторых профессиональных способов общения (в дипломатии, в бизнесе и др.).

Масонство лишь воспользовалось этой спецификой в своих собственных корпоративных интересах. А поскольку принадлежность к масонскому кругу воспринималась образованным русским обществом как причастность к последнему слову европейской культуры (Скатов, 2001: 312), то и характер внутримасонского обихода с неизбежностью отражался на всей общественной, в том числе литературной, атмосфере конца XVIII века. Не случайно за литературой той поры закрепился специальный научный термин: «масонская литература» (Пиксанов, 1947).

Масонские влияния наложили свой заметный отпечаток и на общественную мысль начала следующего, XIX столетия. Иносказательностью, как и самим масонством, увлекались виднейшие представители «золотого века» русской культуры (наиболее известен в этом отношении И. А. Крылов). При этом теневая сторона масонства неискушённой русской общественностью практически не осознавалась. Наоборот: наблюдалось всеобщее воодушевление на почве масонских деклараций просветительского и морализаторского характера. А это, в свою очередь, отражалось на литературной жизни того времени.

Естественно, увлечения такого рода не могли обойти стороной и юного Пушкина. Но вот загадка: в отечественном литературоведении тема «иносказательный Пушкин» до сих пор представляет собой нехоженое поле. Как, впрочем, и тема «Пушкин и масоны».

Второе особенно странно. Давно замечено, что за время, прошедшее со дня смерти поэта, в многочисленных исследованиях самым детальнейшим образом освещены все стороны его биографии, ― все, кроме той роли, какую сыграло в его жизни и смерти масонство. Вопрос об этой роли так и не поставлен в повестку дня как первоочередной. Хотя, как писал В. Ф. Иванов, «с раннего возраста и вплоть до самой смерти Пушкин, в той или иной форме, всё время сталкивался с масонами и идеями, исходившими от масонских или околомасонских кругов» (цит. по: Башилов, 1996: 273).

Почему этот вопрос не поставлен? Не потому ли, что, как заметил сам Пушкин, мы и вправду «ленивы и нелюбопытны»? Или, по крайней мере, недостаточно любопытны?

Отчасти «нелюбопытство» может быть оправдано тем, что сам Пушкин не оставил нам своих, сколько-нибудь содержательных, высказываний о масонстве. Но и тут возникает вопрос: почему он, будучи «нашим всем», не оставил их? Не потому ли, что для обсуждения этой темы предпочёл воспользоваться языком иносказаний?

Допустим, что дело обстоит именно таким образом. Но тогда на очень многое в традиционном пушкиноведении можно будет взглянуть совершенно по-новому. Ведь всё, что известно сегодня о Пушкине, говорит о его юношеском увлечении масонством как неглубоком и недолгом. А его репутация умнейшего человека своего времени позволяет думать, что именно ему первому и надлежало увидеть за внешней прекраснодушностью и благонамеренностью «братьев» их скрыто-разрушительную ― антигосударственную, антирелигиозную и антинациональную ― суть.

Уместно поэтому задаться последним и самым главным для заявленной темы вопросом: не является ли «Сказка о золотом петушке» вполне осознанным, пусть и облечённым в иносказательную форму, разглашением неких, компрометирующих масонство, тайн? Если это, действительно, так, то придётся признать, что «братство» просто обязано было отреагировать на сказку, ― ведь за разглашение тайн ложи её членом, даже и таким, как Пушкин (или тем более таким, как Пушкин), масонский устав предусматривал самое суровое наказание.

Что же конкретно могло быть разглашено?

Начнём с того, что прочтение скрытого смысла любого иносказательного текста начинается с принятия тех или иных его элементов, наиболее прозрачных в содержательном плане, за базовые «точки отсчёта». С их помощью опознаются другие «точки». И если взаимосвязь этих других опознанных «точек» выстраивается в связную смысловую цепочку, совпадающую с логикой развёртывания исходного текста, то данный факт и может быть принят за доказательство правильности предлагаемой интерпретации. Такова элементарная азбука всякой дешифровки.

Базовых «точек отсчёта» в пушкинской сказке по меньшей мере две: «Дадон» и «петушок». Приглядимся к каждой из них.

Имя «Дадон» взято Пушкиным из лубочной «Повести о Бове-королевиче», где названный так персонаж выведен в роли незадачливого царя. В своей собственной юношеской поэме о Бове Пушкин назвал Дадоном «царя-тирана», которого ― что крайне любопытно ― сравнил с Наполеоном (Ахматова, 1933: 169). Это, конечно, не означает, что Дадон «Сказки о золотом петушке» ― именно Наполеон. Слишком неуместны применительно к личности французского императора слова «под старость захотел отдохнуть от ратных дел» и «царствуй, лёжа на боку». Более похоже на правду, что Дадон ― это персонификатор государственной власти вообще. А косвенная отсылка к Наполеону указывает, возможно, на то, что речь в сказке идёт не о любой, а о вполне конкретной ― французской государственной власти.

В такое предположение целиком вписывается образ «петушка»: «галльский петух», как известно, — одно из аллегорических обозначений Франции, её исторический символ, сопоставимый с «британским львом» и «русским медведем». Именно в этом своём значении выражение «галльский петух» вошло в литературную речь и в общекультурный обиход. Карикатуристы часто изображали Францию в виде петуха, намекая на задор, якобы являющийся национальной чертой французов. В русских дипломатических документах времён Петра I французы названы «петуховой нацией». Во времена французской революции XVIII века чеканилась двадцатифранковая монета с изображением петуха как эмблемы бдительности.

В сказке петушок вручается Дадону в качестве инструмента обеспечения безопасности государства. А поскольку главный гарант безопасности государства ― его власть, то акт «вручения петушка» можно понять и как символ вручения власти над Францией её конкретному носителю. Но тем самым уточняются хронологические рамки событий, описываемых в иносказании: ведь на протяжении целого тысячелетия власть в аристократических родах Франции была наследственной, и ни о каком её вручении королям «со стороны» не могло быть и речи. А вот во времена Великой французской революции власть, действительно, стала «вручаемой».

Кем вручаемой? Здесь уместно напомнить, что петушок нашей сказки ― золотой, то есть символизирующий власть денег. И, действительно, революция была совершена исключительно в интересах «третьего сословия» ― буржуазии, «денежных мешков» того времени. Как говорил сам Пушкин в беседе с французским послом де Барантом, «третье сословие восторжествовало в 89-м году, и из него образовалась буржуазная аристократия» (Смирнова-Россет, 2003: 304).

Но одной лишь ролью денег в деле управления государством власть «третьего сословия» не исчерпывается. Не менее, а даже более важный параметр данного типа власти ― владение соответствующими технологиями управления обществом, и в первую очередь ― технологиями перехвата управления, чрезвычайно актуальными в эпоху буржуазных революций. А такими технологиями, как и вообще идеологическим обеспечением нового типа власти, в Европе XVIII века в совершенстве владела только одна сила ― масонство с его успешным опытом английской революции.

В свете масонской версии находит своё детальное объяснение и всё остальное в сказке: троекратное «кири-ку-ку», обращённое на восток, троекратное отправление туда же загадочных «ратей» с сыновьями Дадона, а также его самого. Нужно лишь учитывать, что «восток» сказки имеет отношение не только к географии, но и к масонской символике. «Востоком называется высшее управление: “Ибо восток ― край избрания”, откуда с седой древности “изливалась высшая мудрость”. Конституцией называется учредительная грамота, которая выдается ложам от высшего правления или Востока» (Иванов, 2008: 42).

Формулы такого рода проливают свет на происхождение названия крупнейшей французской масонской ложи «Великий Восток» ― флагмана самого либерального и адогматического масонства в мире. Корни «Великого Востока Франции» восходят к английскому масонству, а корни английского, по одной из легенд, к тамплиерам, не успевшим развернуться на европейской почве в полную силу. Когда французский король Филипп Красивый и папа Климент возбудили против храмовников преследование, орден был уничтожен, проклят и искоренён во всех христианских государствах, а глава ордена, последний гроссмейстер Жак де Молэ, казнён. Но ещё до его казни главы обречённого ордена организовали и учредили то, что позднее стало называться оккультным, скрытым или шотландским масонством.

Дальнейшая судьба масонства связана с общеевропейским идейным брожением, нацеленным на подрыв авторитета традиционных форм власти и религии. А наиболее законченным проявлением этого брожения явилась английская буржуазная революция 1649–1688 гг. Призванный на престол Вильгельм Оранский получил корону из рук масонов. Он присягнул выработанной масонами конституции и обещал уважать права и вольности, перечисленные в декларации прав.

В 1717 г. произошло общее собрание нескольких масонских лож, на котором была образована Великая Ложа Англии и избран Великий Мастер. Это важное событие положило прочное начало современному масонству. После организации Великой Ложи в Англии масонство быстро распространилось по всей Европе. «Лондон стал центром, откуда шёл “свет масонского учения”» (там же: 61–69).

В частности, этот «свет» стал самой настоящей «национальной забавой» во Франции. При Людовике XV начался наплыв во Францию английского масонства. Причём имел место не столько самопроизвольный наплыв, сколько своего рода обращение французской «просвещённой» общественности к мудрецам с непререкаемым авторитетом за советом. Общественный и политический строй Англии этого времени в глазах как французской знати, так и буржуазии представлялся идеальным, а увлечение английскими порядками и желание пересадить их во Францию содействовали быстрому распространению масонства.

Именно эта ситуация и отражена в сказке мотивом «обращения к мудрецу».

Без учёта роли «Великого Востока», как и вообще без учёта роли масонства, понять историю Франции времён Великой революции и последующего наполеоновского правления невозможно. Поэтому, приняв эту ложу за инстанцию, от имени которой подаёт сигналы Дадону подаренный звездочётом «петушок», мы получаем в своё распоряжение ключ и к другим базовым «точкам» отсчёта».

Кто такие, например, «сыновья Дадона»? Логика предлагаемой интерпретации заставляет увидеть в них главные сословия французского общества. Таких сословий до революции было три: два привилегированных ― дворянство и духовенство, и третье непривилегированное ― от крупного буржуа до нищего крестьянина (где руководящая роль принадлежала буржуазии). А «Дадоном», то есть «отцом» всех трёх сословий, был король. Но революция, в полном соответствии с ключевыми масонскими установками на ликвидацию традиционных элит, привела к тому, что «Дадоном» стало третье сословие (его верхушка), а оставшиеся «элитные дети» (дворянство и духовенство) в ходе гражданской войны между роялистами и республиканцами навсегда исчезли из французского общества как его привилегированная часть. Это-то их исчезновение и изображено сказкой как взаимоуничтожение сыновей Дадона в междоусобной схватке («меч вонзивши друг во друга»).

А кто такие «шамаханская царица» и «звездочёт»?

Понять это можно с учётом двух моментов. 1 ― «звездочёт» в черновиках Пушкина тоже назван «шамаханским скопцом» и «шамаханским мудрецом». 2 ― отсылка к Шемахе у Пушкина ― это не более чем ситуативный поэтический ход, рассчитанный на возникновение определённых массовых ассоциаций с востоком в его географическом и историко-культурном смыслах. Ведь в России начала XIX века Шемаха была «на слуху» и как фольклорный штамп («шамаханский шёлк»), и как злободневная политическая тема (в 1805 г. Шемаханское ханство, занимавшее часть территории нынешнего Азербайджана, добровольно покорилось России, а с 1820 г. окончательно вошло в состав Российской империи).

Дело здесь не в прилагательном «шамаханский», а в тех строках сказки, где сходятся два «шамаханских следа»: шамаханского старца и шамаханской царицы ― двух символических персонификаторов одного и того же явления в его начальной и конечной (для пушкинского времени) исторических фазах. Первый «след» заставляет вспомнить о том таинственном ближневосточном ордене исмаилитов-низаритов, принципы организации которого были взяты на вооружение тамплиерами в период их пребывания в Палестине, а затем унаследованы масонами (Тихомиров, 1997: 396; Ходжсон, 2006: 75–76). Кстати, влияние этого ордена, охватывавшее территории от Ирана до Сирии, достигало и Шемахи (Буниятов, 1978), а его глава, зловещий Горный Старец, образованнейший человек своего времени и аскет, наводил ужас на всех монархов Европы XII–XIII веков (Шустер, 1905: 157–166; Кейтли, 2011: 70–71; Горелов, 2006: 292–313). А второй «след» ― это сам «Великий Восток Франции», первым из всех масонских организаций допустивший в свои ряды женщин: в 1774 г. герцогиня Бурбонская была избрана первой Великой Мастерицей Франции.

Доказательных деталей, касающихся связи обоих «следов», касаться пока что не будем (не позволяет формат статьи); отметим лишь, что оба персонажа сказки, будучи правильно поняты, проливают свет на очень многое в тех неафишируемых сторонах истории тайных обществ, которые, как выясняется, были хорошо известны Пушкину.

Предлагаемая интерпретация сказки не только объясняет её скрытое содержание, но и позволяет проверить правильность этого объяснения. Дело в том, что по всему тексту сказки поэт разбросал наводящие ориентиры, отведя на каждое сказочное действие определённое количество дней. Заменяем дни годами ― и любое из этих действий высвечивается перед нами своим подлинным историческим смыслом!

Допустим, нас интересует «пир Дадона с шамаханской царицей». Кто и когда из представителей французской государственной власти «пировал» с главной французской масонской ложей на равных, да ещё «неделю ровно», то есть семь лет подряд? ― Только Наполеон, поставивший, как ему казалось, эту ложу под свой контроль в период между его коронацией в декабре 1804 г. и неприятностями, начавшимися для него в России в 1812 г. Масонство тогда, действительно, курило Наполеону фимиам. Циркуляр, разосланный по ложам, превозносил добродетели императора: «“Наполеон! Масонство ― это культ признательности тем знаменитым людям, которые основали, расширяли или защищали общества; суди сам, должны ли любить французские масоны тебя, чей гений обеспечил нашу безопасность”!» (Пинсмаль, электр. ресурс).

А вот к осени 1812 г. «Дадону» стало не до «пира». Неприятности, связанные с проигрышем войны в России, обострились по возвращении Наполеона в Париж, где резко изменившееся отношение масонов к Наполеону выразилось в событиях, известных в истории как «Заговор Малэ». Справка: генерал Малэ был масоном ложи «Филадельфы», известной, в частности, тем, что ― по данным французского библиографа Шарля Нодье ― в числе её исторических предшественников числился руководитель ближневосточного ордена исмаилитов-низаритов, вышеупомянутый Горный Старец (Черняк, 1987). Не удивительно поэтому, что претензию на обладание шамаханской царицей Дадону предъявляет ролевой заместитель Старца ― звездочёт, мудрец и скопец.

Нет сомнения, что масоны попытались устранить императора руками одного из самых надёжных и проверенных своих членов (на счету у Малэ были два предыдущих покушения на Наполеона). В чём и отразилось категорическое неприятие масонами того контроля, который пытался установить над «Великим Востоком Франции» Наполеон.

Малэ, как известно, был казнён. А чуть позже пришёл черёд и самого Наполеона. Нодье пишет, что филадельфийцы были противниками переворота 18 брюмера, неизменно сохраняли свою враждебность наполеоновскому господству, стояли почти за всеми заговорами против императора вплоть до 1814 г., когда активно способствовали крушению его владычества. То есть именно эта ложа специализировалась на устранении неугодных масонству лиц, ― в полном соответствии с историческим прецедентом (древнейший Филадельф, дословно ― «любящий брата», Птолемей египетский, тоже решительно устранял претендовавших на его власть конкурентов, родных братьев).

Но тогда становится понятно и то, куда «пропала, будто вовсе не бывало», шамаханская царица. «Великий Восток Франции», как и полагается серьёзной организации, ушёл в глубокую тень, оставив на виду лишь «масонскую толпу» с возложенной на неё проповедью моральных ценностей. Внешне это выразилось в падении количества легальных масонских лож: от тысячи двухсот во времена Первой империи до трёхсот к 1820 г.

Вычисляем, отталкиваясь от «пира Дадона с Шамаханской царицей», остальные датировки и получаем… историю Франции конца XVIII ― начала XIX веков, воспроизводящую одновременно универсальную «технологию поэтапного осуществления революций»:

установление контроля «мудрецов» над общественным мнением (см. выше);
подрыв финансовой системы страны с целью принуждения к реформам [см. данные о деятельности министра финансов Неккера при Людовике XVI (Блан, 1907a: 35–56)];
принуждение к реформам; создание в стране кризисной ситуации [см. логику развёртывания революционных событий: от созыва Генеральных Штатов до Директории (Блан, 1907b: 26–276, 1908: 78–116; Вандам, 2002: 115)];
выдвижение диктатора, узаконивающего нововведения (коронация Наполеона);
сброс диктатора; приведение к власти марионеточных политиков (крушение наполеоновской империи и последующие события).
Здесь нет возможности остановиться на каждом из пунктов технологии подробно. Но то, что сама технология, облечённая в сказочную форму подаваемых петушком сигналов, «компетентными органами» была прекрасно понята, доказывается фактом гибели поэта. Хотя едва ли правильно рассматривать сказку как единственную причину трагедии. Намного более важными причинами должны были явиться, во-первых, неуклонно возраставшее общественное значение Пушкина как главной опоры русской национальной жизни, а, во-вторых, нескрываемый пушкинский скептицизм в отношении ключевых символов масонской пропаганды ― понятий «свободы», «демократии» и «прав человека». Достаточно вспомнить его слова о «безумстве гибельной свободы», или уничтожающую характеристику американской демократии в отзыве на книгу Дж. Теннера, или строки «Не дорого ценю я громкие права, // От коих не одна кружится голова…». А сказка лишь высветила уровень владения поэта «масонской темой».

Этот-то уровень и оказался неприемлемым настолько, что окончательно предопределил запуск решающего витка интриги. Не нужно только преувеличивать роли в ней Геккернов, боявшихся дуэли и не хотевших её. Роль настоящих кукловодов была куда значительней. «Вяземский недаром, хотя и запоздало, говорил о жутком заговоре, об адских сетях и кознях» (Скатов, 2001: 702).

Тот факт, что скрытое содержание «Сказки о золотом петушке» отсылает к теме Великой французской революции и последовавшего за ней наполеоновского правления, удивлять не должен. Ведь именно эти события, потрясшие всю европейскую общественность конца XVIII ― начала XIX веков, продолжали находиться в центре её внимания и бурно обсуждаться на протяжении ещё нескольких десятилетий по их окончании. Причём в России они обсуждались особенно пристрастно по двум причинам: по причине войны с Наполеоном в 1812 г. и по причине декабрьского мятежа 1825 г. на Сенатской площади ― первого в России опыта социальной революции «по-масонски».

Но почему обо всём том, ради чего была написана сказка, Пушкин не счёл возможным и нужным сказать открыто?

Объяснение, которое он сам завещал нам (правда, по другому поводу и задолго до написания сказки), выглядит так:

«У нас ещё нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; <…> Учёность, политика и философия ещё по-русски не изъяснялись ― метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так мало ещё обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (Пушкин, 1978: 14).

Но и «чужой» язык ― в пушкинское время французский ― явно не годился для критического обсуждения масонской темы, потому что был языком насквозь промасоненной к тому времени культуры. А это значит, что разговаривать на острую политическую тему Пушкину было не с кем и не о чем. Что он и выразил в известных строках: «Учёных много, умных мало, // Знакомых тьма, а друга нет».

Сегодня, спустя почти два столетия, у нас уже есть не только всё перечисленное Пушкиным, но и некоторый опыт изучения роли тайных обществ в истории культуры. Но много ли найдётся сегодня среди нас людей, понимающих то, что осознавал ещё Пушкин, а именно: что буржуазные революции открыли в европейской истории эпоху наднациональной и надгосударственной криптократии, закамуфлированной под демократию бутафорскими социальными институтами (парламентаризма, конституционализма, формального права), идеологической маниловщиной и марионеточной властью?